Жизнь взаймы. Как избавиться от психологической зависимости - Ирина Млодик

Алевтина Андреевна нервно ходила по кабинету, двигая массивные стулья. Мебель в ее кабинете была как на картинке, а классы полностью оснащены. Сколько же сил ушло на каждую мелочь! В этом здании она знала все до последнего вентиля. Всегда все под контролем и все по высшему разряду. Она отбирала лучших сантехников, лучших плотников, лучших кровельщиков, когда требовался ремонт. При школе был даже свой садовник, совмещающий, правда, работу дворника и сторожа. Платила она всем хорошо, но и требовала мгновенного устранения проблемы, если такая появлялась.

Сама жила небогато, но на нужды школы брать взятки не стеснялась. Ненавидела, когда крутые пытались пристроить своих бездарей, но пристраивала – за деньги, зная, что в условиях железной дисциплины сделает-таки из бездаря человека. И почти всегда у нее получалось. Концепция!

Ярость никак не могла утихнуть. А злиться ей нельзя: вредно, доктор сказал. Давление повышается. Дав-ле-ние по-вы-ша-ет-ся. Ей нельзя болеть. Нельзя. Надо взять себя в руки, надо, надо, надо… Однако сердце грохотало, а руки жаждали мести.

Что же ее так разозлило? Ну да, она же сама себе дала зарок: не брать молодых, все равно ничего путного не выйдет, только разозлят. Но что-то в город не ехали люди с опытом да со стажем. Учителей катастрофически не хватало. Вот в конце той четверти Пашковская ушла. Устала, говорит, болит все, помереть боится прямо на уроке. А кто не боится? Можно подумать, она сама не боится. Но это же не повод увольняться! Подумаешь, шестьдесят девять лет, даже не семьдесят! Могла бы еще годик поработать. А где ей теперь учителя истории найти, спрашивается? Уговорить Конягину из сорок пятой совмещать? На поклон пойти к врагу? Директрису сорок пятой школы она ненавидела уже лет двадцать. И что теперь, в ножки ей кланяться? Отпусти, мол? Молодые показались ей меньшим злом. Зря, зря!

Алевтина Андреевна подошла к телефону, сняла трубку, но набрать номер у нее не хватило духу. Гнев по-прежнему бушевал. Она подошла к зеркалу. Если появились красные пятна на шее, надо выпить валокордин и еще таблетки от давления. Страх оказаться в больнице всегда был настолько сильным, что она могла канистру валокордина выпить, лишь бы успокоиться.

Из зеркала на нее смотрела средних лет женщина с подкрашенными каштановыми волосами, аккуратно уложенными в строгую прическу, которая не менялась десятилетиями. Подбородок и шея предательски выдавали возраст, а вот возле глаз морщин еще не так много. Не старуха еще, и пятен красных, к счастью, почти нет. Порозовела немного, но не страшно, не так, как она боялась. Она продолжала критически оглядывать себя. Немного полновата, конечно, поправилась в последнее время, все нервы, нервы, но костюм хороший, выглядит она в нем солидно. Все-таки швея у нее что надо, никогда ее не подводила, ткань выбрала отличную, и цвет ей идет, такой приятно-шоколадный, и с этой бледно-розовой блузкой неплохо смотрится.

Она сделала несколько глубоких вдохов-выдохов, села за стол и сложила бумаги. Ничего, что-нибудь придумаем. Вот если бы Таня…

Ох, лучше не начинать думать о дочери… В груди сразу начинало болеть, как только она вспоминала об этом предательском отъезде в ненавистную ей Москву. И все он, мерзавец. Нет, ну каков мерзавец!

Она опять вскочила и заметалась по кабинету. Как она могла впустить в свою жизнь такого никчемного человека?! Как? Как вообще можно доверять что-то важное таким людям, как он?

Как только он появлялся в ее жизни, все летело кувырком. И в тот злополучный год, когда она так вымоталась. Шел уже третий год, как Городской отдел народного образования пытался назначить в школу директора постарше, а она уже устала доказывать, что сможет, что у нее получится. Почти смирилась, если снимут, в завучи переведут. И вот появляется он, не от мира сего, и посмотреть-то не на что: худой, очки дурацкие, но глаза добрые и удивительное чувство языка. Детей он понимал, класс держал исключительно на интересе, а вот с дисциплиной у него всегда были нелады. А чему тут удивляться – никакой самоорганизации и порядка.

Ох, если бы не эта «француженка»… Ну почему ей так захотелось, чтобы кто-то и ее бережно обнял и вот так улыбнулся. Это ж такая мелочь! Она возненавидела «француженку» только за то, что ей все так легко достается. Резвая, легкая, как птичка. Пиф, правильно дети ее назвали. Сама-то она не умела так порхать, всегда ощущала свою какую-то заземленность. Но в тот вечер ей вдруг отчаянно захотелось чего-то простого и веселого. У нее ведь не было никогда вот этой беспечности, с какой жила эта молодая «француженка», не обремененная сложным прошлым. Никогда у нее, Алевтины, такого не было, даже когда еще мама была жива. Они жили в постоянном, изматывающем, ожесточающем страхе. А эта Пиф так и будет беззаботно порхать всю жизнь. Но ведь это она, Алевтина, дала ей работу в школе, лучшей уже в те времена! А этот чудак защищать ее пришел. Вот уж наивный! Разве она кого-то слушала, когда дело касалось кадров или школы вообще?

В какой момент все перевернулось с ног на голову? Как она могла дать слабину? Как умудрилась потерять это ясное понимание: как и с кем стоит поступить, что предпринять? Ведь все же было под ее контролем… Когда она решилась рассказать ему свою ужасную историю? Как? А он еще и дочери рассказал, мерзавец. Столько лет беречь Татьяну, ограждать ее ото всей этой мерзости маминого прошлого! А этому все нипочем, разболтал, как первоклашка, будто какой пустячный секрет.

Какая все-таки глупость! Глупость! Как она жалеет, что пошла на этот брак, кто бы знал! Какой невыносимой стала потом ее жизнь, страшно вспомнить. Ведь с тех самых пор внутри поселился страх потерять сначала его, а потом Таню, и этот страх больше уже никогда не отпускал. Какой-то особый, животный страх. Он выворачивал, опустошал, разрывал все ее нутро; казалось, что умереть легче, чем постоянно ждать конца.

Но и каким утешением была ей дочь! Если бы не Таня, как бы она пережила появление этой… Ну да, они уже были в разводе, но это она его выгнала. Выгнала, а сама ждала, что он будет проситься назад. Она не отказалась от него – просто ждала, что перестанет пить, перестанет таскаться к своей матери, говорить опостылевшими стихами, научится хоть немного считать деньги, начнет думать о будущем. Исправится и вернется. К ней вернется, к ним. Но эта… Даже противно называть ее хоть каким-то словом. Ради этой он сделал все то, что она столько лет просила, а точнее, настоятельно требовала, вмиг, легко. Ну или почти все. Как же это было невыносимо! И каким облегчением было, когда эта «влюбленная пара» укатила из города. Постоянно слышать разговоры, сплетни, пересуды… Только про них и говорили, как будто вся остальная жизнь в их городе потеряла значение. Ей, конечно, ничего не говорили в глаза, но ведь не спрячешься, уши не заткнешь. А потом он еще и вернулся (бросила его вертихвостка, и поделом ему, сразу было понятно, чем дело кончится), вернулся и отнял дочь.

Но Таня-то! Как легко променяла все, что мать сделала для нее, на эту кошмарную Москву, и все с его подачи, нет сомнений. Вот зачем он только вернулся назад? Зачем? Мучить ее? Продолжать влиять на Таню?

Внезапная трель мобильного телефона, раздробив воспоминания, вернула ее к настоящему.