Обретенная любовь - Гайя Алексия

К тому моменту, когда у меня, наконец, получается выпрямиться, коп распахивает двери фургона.

– Ну что, говнюк, понравилась поездочка?

Иди ко всем чертям, кретин! Он поднимается в кабину с шокером в руке и улыбкой победителя на губах, а я резко встаю.

– Так это из-за тебя весь сыр-бор? М-да, тебя тут быстро приструнят. С трудом верится, что тебя, такого тощего, усмиряли несколько человек.

Он расстегивает наручники и подталкивает меня к выходу.

Первое, что бросается в глаза, – решетки повсюду. Даже сверху. Для чего это? Они боятся, что я упорхну, как голубь в Центральном парке?

– Туда, давай, шевели ногами.

Коп толкает меня, но я не двигаюсь, лишь смотрю на него искоса. Черт, ну и усы у него! Мужик, ты отстал от жизни. Он вскидывает подбородок.

– Вперед, тупица, иначе придется применить силу.

Не обращай на него внимания.

Я поворачиваюсь и поднимаю глаза. Дьявол, да меня тут встречают как дорогого гостя. Шесть вооруженных до зубов охранников наблюдают, как я иду в их сторону. Не смотри им в глаза, парень.

Как только я подхожу ближе, меня хватают и заводят в длинный коридор. Гадость, здесь пахнет так, что меня вот-вот стошнит.

Двое ведут меня, остальные идут впереди и позади нас. Один из охранников опустил нос в какие-то бумажки и молча читает, потом вдруг взрывается от смеха.

– Господи, да этот ублюдок немой!

Остальные тоже находят это смешным. Как было бы здорово прямо сейчас прокричать в их страшные рожи, что я готов прибить их всех, но я продолжаю молчать. И это молчание душит меня. Один из них толкает меня плечом.

– Так мы можем делать с тобой что угодно, раз ты об этом даже рассказать не сможешь.

Вместо того чтобы крикнуть: «Это твоя мать не сможет ничего рассказать», я толкаю его в ответ. Реакция следует незамедлительно. Я моментально оказываюсь на земле, и чье-то колено давит в спину, мешая дышать.

– Ну, слышит-то он прекрасно. Так вот, послушай меня, малыш: мы здесь закон, понятно? И никогда не забывай: для нас ты – кусок дерьма, пятно на ветровом стекле, которое исчезнет от взмаха дворников.

Я закрываю глаза на их смех и жду, когда они закончат строить из себя крутых. Сжав челюсти, я встаю. У меня все болит, поэтому иду я довольно медленно. Меня то и дело подталкивают, однако я не поддаюсь. Мы останавливаемся в конце коридора перед столом. Особо не мешкая, у меня берут отпечатки пальцев, выдают салфетку, чтобы их вытереть, и мы продолжаем путь.

Через несколько метров коридор заканчивается. Они снимают наручники и заталкивают меня в комнату. Я потираю запястья, пытаясь оглядеться. Передо мной стоят трое мужиков в больничных халатах и с огромными дубинами: двое белых и темнокожий. Один из них покрыт татуировками, как и я. Честно говоря, они больше похожи на квадратные шкафы, чем на людей.

За моей спиной захлопывается дверь.

– Раздевайся, – гаркает тот, что стоит посередине.

Что? Я делаю шаг назад. Черт, они же не собираются…

– Ты без досмотра отсюда не выйдешь, так что раздевайся.

Дьявол. Несколько секунд мы пялимся друг на друга. Черта с два я оголюсь перед этими болванами. Я пытаюсь просчитать в уме варианты, но их не так много, точнее сказать, вообще ни одного. У меня за спиной закрытая дверь, под рукой нет ничего, даже какого-нибудь стула, чтобы от них отбиться.

Тишина длится недолго.

– Так, вы держите, а я раздеваю, – говорит тот, что справа.

Черт, не хочу, чтобы меня касались! Я срываю с себя кофту и бросаю на пол. Смех, да и только. Один из охранников указывает жестом на обувь, я скидываю кеды и бросаю в них.

– Давай без фокусов, мы тебе не медсестры, осел, – угрожает один из копов.

Волевым усилием я стягиваю штаны и оказываюсь перед ними в одних трусах, прикрывая промежность руками.

– Ну, ты же умный парень, татушечка. Мы сказали: «Раздевайся». Значит, придется снять все, – усмехается темнокожий. – И хватит строить из себя цыпочку!

Я не смогу снять перед ними трусы. Вот уж нет.

* * *

– Ну, наконец-то разделся, как мы и просили, идиот, – подводит итог темнокожий охранник.

Шокер в руках его коллеги убедил, что моя гордость не стоит и одного удара этой штуковины.

Все так же прикрывая причиндалы, я смотрю на них, словно пес, готовый их всех сожрать. Как я до этого докатился?

Я пытаюсь выгнать из головы зачатки сожалений и сконцентрироваться на происходящем. Мне холодно стоять голыми ногами на плитке, температура в комнате совсем не дружелюбная, что уж говорить об атмосфере… Конечно, в такой холодрыге мой член максимально сжимается. К счастью, Елена никогда об этом не узнает, и моя гордость будет восстановлена, как только я выберусь из этой чертовой комнаты. По крайней мере, я надеюсь, что выберусь.

– Давай, татушечка, к стене.

Стена, к которой мне предстоит подойти, определенно уничтожит остатки моей мужественности. На полу видны указатели, куда ставить ноги, на уровне плеч – такие же для рук.

Я не схожу с места. Но тут звук разряда электрошокера заставляет меня метнуться к стене.

– Руки и ноги – на указатели.

Понял, кретин. Дыши, парень.

Я разворачиваюсь к стене в надежде, что тот, кто был здесь до меня, не проходил через это.

– Ноги расставить! Поставь ступни точно на указатели.

Иди к черту со своими указателями! Я делаю, как мне сказали, несмотря на огромное желание броситься на них с членом наперевес. Спокойно, Тиг.

* * *

Я очень надеюсь, что из всего времени, которое мне предстоит провести в тюрьме, этот момент был самым худшим. Потому что это было ужасно. Хуже, чем все, что я когда-либо видел или переживал в своей жизни. Еще никогда мне настолько сильно не хотелось исчезнуть. Даже в приюте или у Милерзов меня так не унижали.

Первые сожаления закрались уже при досмотре на входе в тюрьму. Черт возьми, нет ничего более унизительного, чем выставлять свою промежность напоказ перед тремя мужланами, задача которых – рассматривать меня со всех сторон, чтобы я, не дай бог, не пронес с собой в тюрьму ничего лишнего. А я ничего и не проношу! У меня даже гордости уже не осталось.

– Одевайся! И поскорее.

Я опираюсь о стену, уворачиваясь от вещей, летящих мне прямо в голову. Руки снова на промежности, так что одежда оранжевого цвета падает к ногам. Пока одной рукой я стараюсь ее поднять, в лицо прилетают трусы, некогда бывшие белыми.

Я отворачиваюсь, чтобы одеться.

– Кто делал тебе наколки? –