Полицейская эстетика. Литература, кино и тайная полиция в советскую эпоху - Кристина Вацулеску

написания отчета даже самый обычный иностранный профессор каким-то фантастическим образом наверняка обзавелся бы злодейскими чертами. Его связали бы со множеством невероятных происшествий, которые были бы классифицированы как преступления. И это, конечно, были бы не простые преступления, а преступления, немыслимым образом нарушающие общественный порядок. Иными словами, профессора бы демонизировали. Демонизировали бы в свойственной эпохе манере, так чтобы вымысел соответствовал определенному типу советского демона – иностранца, то есть по определению шпиона. Или, как тут же предположил первый московский собеседник Воланда, тот мог оказаться даже вернувшимся эмигрантом, идеальным воплощением советского страха – своего, обернувшегося чужим[110]. И пусть история Воланда выделяется на фоне целого пантеона демонов литературных, она прекрасно вписывается в тысячи других небылиц о демонизированных иностранцах, эмигрантах, профессорах и обывателях, заполнявших досье тайной полиции той эпохи.

Не только сюжетно история Воланда перекликается с сюжетами полицейских дел того времени (демонизированный иностранец приезжает в Москву), но даже манерой повествования она напоминает современные роману досье полиции. Знаменитое первое описание Воланда проливает свет на особенности этой повествовательной манеры и заслуживает того, чтобы быть процитированным целиком.

Впоследствии, когда, откровенно говоря, было уже поздно, разные учреждения представили свои сводки с описанием этого человека. Сличение их не может не вызвать изумления. Так, в первой из них сказано, что человек этот был маленького роста, зубы имел золотые и хромал на правую ногу. Во второй – что человек был росту громадного, коронки имел платиновые, хромал на левую ногу. Третья лаконически сообщает, что особых примет у человека не было.

Приходится признать, что ни одна из этих сводок никуда не годится.

Раньше всего: ни на какую ногу описываемый не хромал, и росту был не маленького и не громадного, а просто высокого. Что касается зубов, то с левой стороны у него были платиновые коронки, а с правой – золотые. Он был в дорогом сером костюме, в заграничных, в цвет костюма, туфлях. Серый берет он лихо заломил на ухо, под мышкой нес трость с черным набалдашником в виде головы пуделя. По виду – лет сорока с лишним. Рот какой-то кривой. Выбрит гладко. Брюнет. Правый глаз черный, левый почему-то зеленый. Брови черные, но одна выше другой, словом – иностранец [Булгаков 1999: 159] (Курсив мой. – К. В.).

Курьезные несоответствия между этими сводками могут заслонить собой тот факт, что объединяет их кое-что в высшей степени странное. Из множества деталей, которые можно ухватить, описывая человека, в первых двух сводках необъяснимым образом выбраны три весьма необычные: рост (маленький/ громадный), зубы (золотые / платиновые коронки) и хромота (на правую/левую ногу). Третья сводка, хоть и самая краткая, дает больше всего информации, объясняющей саму странность первых двух. Она «лаконически сообщает, что особых примет у человека не было». Так вот что эти две странные сводки пытались сделать – отчитаться относительно особых примет! И действительно, в чем все три описания Воланда сходятся, несмотря на очевидные различия, – это попытка ответить на вопрос, который можно легко додумать, отталкиваясь от особенностей сообщаемой ими информации: имеются ли у него какие-то особые приметы (вроде отклонений от нормы в плане роста, вставных зубов, хромоты)? Упоминание особых примет субъекта может и не помочь в его идентификации, зато сразу же идентифицирует учреждение, подобными описаниями оперирующее, как полицию. А язык сводок подтверждает эти подозрения о природе делающих сводки учреждений.

Полицейские анкеты не просто описывают, а, скорее, формируют своих субъектов задаваемыми вопросами. К примеру, как пишут в одном учебнике по криминологии, в то время как «обычные люди воспринимают черты лица комплексно, если какая-то не выделяется явно», то анкеты полиции отказывают в таком привычном взгляде и вместо этого заставляют респондентов воспринимать тело подозреваемого фрагментарно, выделяя и рассматривая те или иные его части (вроде ушей или носа) и особые приметы [Osterburg, Ward 2000:201]. Респонденты, будь то свидетели, жертвы или сотрудники полиции, вносят и свой вклад в эту разработку образа подозреваемого, транслируя собственные личные интересы, предубеждения и страхи. В какие-то моменты истории цвет кожи подозреваемого перекрывал большую часть остальных характеристик, в другие такую же роль играли класс, происхождение или акцент. На описании Воланда отразилась одна конкретная перемена в профиле подозреваемого, произошедшая в 1930-х годах в Советском Союзе, когда недоверие стали испытывать «к определенным этническим группам и иностранцам» [Fitzpatrick 2005а: 24]. Также в его портрете прослеживаются характерные страхи того времени. Посади склонных к подозрительности фланеров с Патриарших прудов за стандартную анкету ГПУ, и из суммы их ответов наверняка возникнет образ подозреваемого как не менее странного персонажа, чем Воланд. Вот и список пунктов, которые, естественно, служат маркерами того, что следует отслеживать и запоминать для создания словесного портрета советского гражданина: «…отличительные приметы (физические недостатки, увечья, травмы), дополнительные характеристики (растительность на лице, бородавки, лишние пальцы, метки, волдыри, шрамы, необычные движения тела, лысина, асимметрия лица, разноцветные глаза и прочее)»[111]. Можно себе представить, как паниковал свидетель, опасаясь, что его бдительность и чутье посчитают недостаточными, если по слишком многим пунктам ему будет нечего сказать, и додумывая то хромоту, то золотой зуб, ну и, для красоты, асимметрию лица (разноцветные глаза, да еще с черными бровями, одна выше другой). Тут уже задача следователя – соединить эти разношерстные показания, среди которых многие справедливо будут признаны «никчемными», в более-менее связный словесный портрет. Как отмечает в своем анализе стилистики словесных портретов Кристиан Фелин, ««le portrait parlé… не содержит ничего, кроме индивидуальных черт, выходящих за рамки нормы». В итоге, совсем как в случае Воланда, «словесный портрет является вербальным эквивалентом карикатуры» [Pheline 1985: 119].

Работа следователя с текстом удивительно близка к тому, что делает наш рассказчик. Начнем с того, что у него имеется доступ к сводкам на Воланда, а также общие с ними стиль и задачи. В третьем абзаце процитированного ранее фрагмента он не без гордости помещает на место какофонии различных сводок свое собственное, заслуживающее доверия резюме. При возможности рассказчик просто комбинирует данные сводок: так, он решает коллизию с зубами Воланда, золотыми в одном отчете и платиновыми в другом, заявляя, что у Воланда на одной стороне – золотые зубы, а на другой – платиновые. Это косвенное подтверждение его возможностей выходить за рамки ограниченной точки зрения одного наблюдателя, легкий намек на вездесущность. Где только можно, рассказчик с пеной у рта и надменностью отстаивает истинность собственной подачи фактов, не давая разумного объяснения своего преимущества. Благодаря слиянию изобретательной переработки информации и ораторских усилий его версия произошедшего выглядит