Соб@чий глюк - Павел Гигаури

– Спасибо за приглашение. Очень благодарен. Но не может домовой жить в городе, уж так мир устроен, люди там другие совсем, – как-то неопределенно ответил Дедушка.

– Места у меня там достаточно, моя квартира больше, чем эта изба, в несколько раз, балкон есть свежим воздухом подышать, – не унимался я. Уж очень мне было жалко нашего домового.

– Я же тебе говорю, в городе жизнь другая совсем, люди другие, – не изменил своего объяснения Дедушка.

– Объясни, чем? Я понимаю, что другая, но почему ты там не можешь жить?

– Люди там по-другому живут, свободу потеряли совсем, – попытался объяснить мне домовой.

– Мне кажется, что в городе больше свободы, чем здесь, – возразил я.

– То, что ты называешь свободой, оно вовсе и не свобода даже. Ты видел когда-нибудь, как цепной пес свою нужду детородную справляет? – вдруг спросил Дедушка.

– Нет, не приходилось, – честно признался я в нехватке жизненного опыта.

– А вот так! Он, бедный, на цепи, подруги у него нет, он сам по себе. Так вот, он достает свою красную залупу, стоит на трех лапах, а четвертой эту самую залупу трогает, пока малафья не потечет. Это все от несвободы, от цепи. А скажи мне теперь, по-честному, разве люди в городе не так себя ведут? Как псы подневольные? – совсем грустно спросил Дедушка.

– Я вижу, что ты мысль глубокую, Дедушка, развил. Я так сразу тебе ответить не могу, чтобы поверхностным дураком не выставиться, но на первый взгляд люди в городе трахаются не переставая, и особых ограничений нет – полная свобода. С кем хочешь, когда хочешь, где хочешь, сколько хочешь или можешь!

– Была бы елда – найдется… – многозначительно не закончил фразу Дедушка. – То, что ты говоришь, – это все пустое, они этим занимаются, а деток не рожают, это значит, что больше как цепные псы, чтобы жжение внутри удовлетворить. А выхода этому нет. А так вот на такой печке мужик свою бабенку приголубит, а она от этого под сердцем понесла, а там, глядишь, и маленького человечка родила, и все порядком.

С нашей печки раздался богатырский храп.

– По совести сказать, Дедушка, люди сейчас больше об удовольствиях думают, чем о детях, – ответил я на замечание домового.

– Нет, не об удовольствии, – не согласился домовой, – какое удовольствие и радость может быть больше, чем растить человечка?

– А о чем же они думают? – не понял я.

– В том-то все и дело, что ни о чем! Но каждый человек, даже самый окаянный, в душе, иногда совсем в сумерках в душе знает, что хорошо, а что плохо. Головой они могут и не знать, а там, где-то в душе, понимание есть. Вот, к примеру, те, кто здешний храм разорили, все плохо кончили: кто спился, кто от несчастного случая ушел, кто от болезни. Народ говорил: это их Бог наказал. А Богу что, больше делать нечего, как дураков наказывать? Дурак сам себя накажет без божьей помощи. Это и к твоему двоюродному прадеду относится, он был один из них. Так к чему я это говорю? К тому, что люди в душе понимают, что живут поганой жизнью, и поэтому не хотят детей в эту жизнь рождать.

Я посмотрел на Дедушку, он сидел, чуть опустив голову, его белая голова и борода серебрились в рассеянном лунном свете. В избе наступила тишина, даже отец перестал храпеть. «Это все реально или я в бреду делириума?» – подумал я в отчаянии.

– Глаз потрогай, – посоветовал домовой.

Я потрогал глаз, он по-прежнему болел при прикосновении, хотя, кажется, отек чуть спал.

– Дедушка, а что ты говорил про моего прадеда?

– Не прадеда – брата прадеда, – поправил меня дедушка. – Он был среди тех, кто церковь разорял, иконы жег, колокол сбросил с колокольни. Твой прадед, он был старше, как-то подрался с ним и руку ему сломал, рука неправильно срослась, и его в деревне так и прозвали – Криворукий. Он однажды зимой напился самогонки, упал в сугроб и замерз. Непутевый человек был. А твой прадед был хороший мужик. Погиб на войне.

– Ты их всех помнишь? – спросил я, не зная, то ли удивляться, то ли сомневаться. Про прадеда я знал, что он погиб на войне.

– А как же! Я лет восемьсот как переселился из муромских лесов. Так из поколения в поколение с твоими и живу, – с гордостью сказал домовой. – А память у меня абсолютная, я все помню. Фотографическая память!

– А откуда ты знаешь про фотографическую память? – опять удивился я. То что домовой помнил восемьсот лет моих предков, меня уже не удивляло, но его слова про фотографическую память звучали странно. – Ты что, Дедушка, научно-популярные журналы читаешь?

– Почему популярные? – Дедушка хитро на меня посмотрел светящимися глазами. – У меня времени много. Я и языки учу, вот закончил индоевропейскую группу, начал суахили.

– Почему вдруг суахили? – в очередной раз удивился я.

– А почему нет?

– Может, что-то более близкое к нашим первоисточникам, например иврит?

– Иврит и заодно арабский я давно уже выучил. Думаю, слишком мы в евроцентризм впали, надо расширять горизонты, – почему-то грустно сказал Дедушка, а потом так же грустно добавил: – Чем только заниматься не станешь, лишь бы не думать о главном.

– Слушай, Дедушка, расскажи мне о моих предках! Я ведь о них ничего не знаю, знаю, что прадед на войне погиб, а дальше ничего – как будто пустота, и жизни до этого не было! А ведь были же они.

– Еще как были! Жизнь ключом била, – вдруг оживился Дедушка. Он повернулся ко мне лицом, сев на лавку по-турецки, маленькими руками расправил белую бороду и уверенно сказал: – Всего и за год не расскажешь, но расскажу, чего в голову придет.

Скажу тебе так, что знаменитостей у тебя в роду не было, хотя боярская кровь замешалась, многие воевали, был разбойник, но в основном люди трудом своих рук жили. Вот не так давно, лет сто назад, был кузнец Петр, по прозвищу Гуськов, его так прозвали, потому что у него много гусей было.

Добротный мужик был, имел кузнецу, гусей, семь сыновей, и одна дочка Анюта, он ее избаловал совсем. Женат он был на Марье, она была женщина красивая, статная, а Петр Гуськов был роста небольшого, хотя и сильный, даром что кузнец.

Так Марья стеснялась, что он ростом поменьше, и в церковь, бывало, идут врозь, она с подругами, а он с мужиками. Но жили душа в душу. А еще была Матрена Богатырь, здоровенная баба, сильная – теленка могла поднять. Ее мужики боялись. Достался ей мужичонка маленький, хлипкий, но вредный – она его пришибала периодически. Но прожили вместе долго.

– Дедушка, а как боярская кровь замешалась? – поинтересовался я, предвкушая интересную историю.

– Да был такой мужик в твоем роду, давно, не хочу его имени называть, но несмотря на то, что был женат на красивой бабе, к бабам его не тянуло.

Мужик видный, все бабы в деревне завидовали его жене: мол, вон какого красавца отхватила, и работящий, и непьющий. А того, что он от жены бегает и своего супружеского долгу не исполняет, они не знали. Она его приперла к стене, а он ей по-честному говорит: мол, нет у меня стояка на баб, хоть голову руби.