Дело всей жизни. Книга вторая - Ульяна Громова

И понимала, что… не знаю.

Но понимала и будто сама чувствовала изводившую его похоть и боль. И отчаянное желание прекратить ее.

Там хорошо.

Там ничего не болит.

Там ничего не хочется…

— Неська! — услышала зов отца с первого этажа. — Иди сюда! Помоги матери на стол собрать! Да поговорить надо, слышишь?! Хватит от родителей рожу воротить, миллионерша подпольная! Ишь, пизда золотая!

Поджала губы — отец крепко выпил. После закрытия алюминиевого завода и ГЭС в городке работы не стало, и мама с папой полностью зависели от меня и случайных заработков. Но вместо того чтобы беречь заработанное, стал прикладываться к виски.

Я здесь уже третий день, и до сих пор мне удавалось избегать разговора. Но, видимо, не сегодня.

Спустилась вниз и прошла в кухню. Брата не было — подросток совсем отбился от рук, и за эти дни, что была дома, я видела его пару раз. Они с друзьями собирались на пустыре за закрытым заводом и стреляли по банкам, катались на скейтах и разрисовывали город граффити. Вроде у него появилась подружка. За год Майкл обогнал меня в росте на голову и раздался в плечах. Не думала увидеть его дома в такой час, но он был тут же. Я тяжело вздохнула — ни одного вопроса не прозвучало от парня в эти дни, но раз он здесь, выделенное мне на передышку время точно завершилось, и он тоже хочет знать, какого черта вокруг меня творится в инфопространстве.

Мама уже сама выставила все для ужина, бутылка красного вина красовалась посередине традиционных семейных блюд. Я села, Майкл, как всегда раньше, напротив, папа и мама по двум другим сторонам стола. Мне было неловко. Как бы я ни готовилась к этой минуте, так и не смогла решить, с чего начать. Как рассказать родителям и брату о том, что отдалась незнакомцу в туалете? Что согласилась на нелепый договор? Ведь всё это лишь подтвердит, что я продала свою девственность.

Кусала губы, не глядя ни на кого, опустив глаза и руки на колени, мяла подол домашнего платьица, чувствуя, что по щекам льются слезы.

Майкл положил мне на тарелку какую-то еду, налил в высокий стакан домашний чуть кисловатый освежающий напиток, перебродивший на корках хлеба. Отец распечатал вино, наполнил бокалы себе и матери и, так и не приступив к ужину, тоном, не допускавшим возражений, потребовал:

— Давай, дочь, жги. Или как у вас это у вас, молодых, говорят?

В его тоне было столько сарказма и укоризны, что я опустила голову еще ниже, а мать зашипела на него.

Я набрала полную грудь воздуха, несмело подняла взгляд и обвела им родных — тут или с разбегу в правду с головой, или никак. Но останавливало лишь одно:

— Майкл, — умоляюще посмотрела на него, — я не могу при тебе. Пожалуйста…

— Нет, Несь, ты моя сестра, и если тебе плохо — а тебе очень плохо, я же вижу — я должен знать почему.

— Но это… я не могу… это потому что…

Я заикалась, не зная как сказать, что все дело в моей физиологии, что вся эта история, по сути, началась, когда я родилась. Сказать брату, что моя «золотая писька» не так устроена? Нет, это невозможно!

Я замотала головой, слезы сильнее брызнули из глаз.

— Если ты о том, что ты… особенная, — чуть помедлив, нашел он слово, — то я знаю. — Я сглотнула и снова подняла на него взгляд. Он смотрел прямо мне в глаза, спокойно и уверенно. — Я, когда поменьше был, подглядывал за тобой в ванной, прятался в тумбе… И все время живу с тем, что как у тебя — нормально, так и должно быть.

Видно было, что ему стоило труда признаться, и я была ошеломлена, что он не струсил, а словно разделил со мной все самое тяжелое, просил откровенность за откровенность и давал понять, что принимает меня любую.

Я зажмурилась, и так, не открывая глаз, иногда всхлипывая и спотыкаясь на словах, начала:

— Был день независимости, я искала, кому пристроить партию мыла, которую сделала, и зашла в бар к Стэйре…

***

Россия, Москва

Алёна приходила каждый вечер. Разувалась, забиралась на кровать, усаживалась в ногах на спинку и складывала ступни, как ладошки. Она становилась похожа на ощипанную курицу на насесте, и я разглядывал ее снова и снова. Привыкнуть к ее внешнему виду оказалось невозможно. Я каждый раз находил новые углы и выпирающие кости, а сама она становилась все белёсее. Когда опускалась ночь, Алена приобретала ее оттенок, а лысая голова отражала свет луны.

Я называл ее Ангелом, почему-то казалось, что если добавить ее рукам маховых перьев, она станет похожа на прекрасного лебедя и грациозно взлетит. А пока она сидела на спинке-жёрдочке и развлекала меня разговорами.

Сегодня она принесла с собой фланелевую пижаму. Не стесняясь, разделась догола и даже дала себя рассмотреть: выпирающее ребра навевали мысли о замученных детях Холокоста; на месте груди торчали лишь соски и ореолы — бледно-коричневые и размером с грецкий орех; такой же голый, как и череп, лобок выпирал вперед; гениталии казались слишком большими для нее, потому что бедер не было — ноги отстояли друг от друга на ширину ее промежности, а задница была плоской, с впалыми дольками, по форме похожими на апельсиновые. Свободное одеяние — светло-серое в розовый мелкий цветочек — скрыло не все углы и выступы.

— Расскажи мне о своей первой девушке, — попросила Алёна.

Она никогда и ничего мне не приносила, но часто оставалась до тех пор, пока я не засыпал.

— У меня их было несколько, — ответил, подумав. — О какой ты хочешь услышать.

— Выбери сам, — пожала плечами.

Я задумался. Первая — это Аня, которую я трахнул за углом школы? Или Наоми, которая вошла в мою семью? Или Рут, которая, похоже, единственная любила меня безусловно? Или Лола, которую полюбил Рассел? Или блондинка, которой я чуть не сломал шею в «Game's»? Или… был кто-то еще, но я не помнил имен. Не помнил, как они выглядели. И почему были первыми. Моя жизнь оказалась разлинована ими, а я сам исполосован.

Или самая первая была, есть и будет Алёна? Ангел без крыльев, которому хотелось подарить красоту, силу и жизнь.

— Мне кажется, ты была первой и будешь ею, — задумчиво ответил, на самом деле веря и чувствуя то, что говорил. — Кажется, я знал тебя всю жизнь. Наверное, потому что разговор с тобой — это как беседа с собой. Я могу быть нелогичным, ты все равно понимаешь. Я упускаю что-то, и кажется, что ты знаешь это что-то и этим восполняешь пробел. Кажется, что нас связывает что-то большее. Глубже, старше, чем попытки самоубийства и немощь тел. Я не могу понять, что это такое, и не хочу. Мне с тобой просто, спокойно. Кода ты уходишь, кажется, уходит какая-то часть меня. Я чувствую себя не приспособленным жить, когда думаю о том, что ты больше не придешь. Я говорю сейчас, и мне это кажется бредом, но я знаю, ощущаю, что ты понимаешь меня. А еще понимаю, что между нами что-то происходит… важное, нужное обоим… неизбежное… Чувствую какую-то неясность, но она не мешает… будто так и должно быть…