Шепот гремучей лощины - Татьяна Корсакова

Все эти мысли промелькнули в голове за доли секунды, еще до того, как длинные, точно когти, ногти впились Севе в кожу. Он дернулся, высвобождаясь от смертельной хватки, заглянул в черные, пустые глаза упыря. В глазах этих не было разума. Мертвое разума не имеет…

Палка уперлась упырю в грудь, оттолкнула на безопасное расстояние. Пока безопасное. Если бы палка была осиновой, если бы была заточенной, то Севины шансы бы увеличились, а так приходилось надеяться лишь на удачу. Упырь оскалился, обнажая белые бескровные десны. Зубы были самые обычные, но Сева не сомневался, плоть они будут рвать со звериной ловкостью. Упырь был настолько голоден, что даже не пытался разговаривать. Или остатками затухающего разума понимал, что с едой незачем разговаривать?

Да, он не стал разговаривать, он молча бросился на Севу, и тот едва успел уклониться. Его палка чиркнула пустоту, вспорола туман, который тут же сомкнулся, пряча упыря.

Подумалось, что он долго не продержится, что сражаться вот так, наощупь, бессмысленно. Вот только не было у него другого выбора, кроме как сражаться. Сева снова ткнул палкой туман. Выдернуть обратно не сумел, за тот конец кто-то уцепился мертвой хваткой. Как и положено мертвецу. Эх, сейчас бы автомат… Автомат всяко лучше осиновых кольев. Прогресс против мракобесия.

Сева попытался выдернуть палку, а когда понял, что у него ничего не выйдет, разжал пальцы, и туман тут же поглотил его единственное оружие. Или не единственное? Оставался еще охотничий нож. Сева нашел его в лесной избушке и по-разбойничьи сунул за голенище. Что можно сделать ножом? Что он знает об упыриной анатомии? Что рассказывал дядя Гриша?

Кол в сердце… Сталь в сердце… Отсечение головы…

Кола у него нет, голову ножом не отсечь, а вот сталь у него какая-никакая имеется. Ему лишь нужно подпустить к себе упыря на расстояние удара. Затея не из простых, потому что такое расстоянии может оказаться убийственным для обоих.

От этих мечущихся, точно летучие мыши, мыслей его отвлек женский голос. Кто-то тихо пел песню на немецком. На немецком…

Разбираться с проблемой он решил последовательно. Вернее, ничего он не решил, это упырь потерял терпение и кинулся из тумана голодным зверем. Сева инстинктивно отшатнулся, а потом выбросил вперед руку с ножом. Лезвие с чавкающим звуком по самую рукоять ушло во что-то мягкое, все еще неразличимое из-за тумана. Мгновение – и Сева увидел лицо. Белое, бескровное, черноглазое. Синие губы упыря сложились в трубочку, словно он хотел Севу поцеловать. Или выпить до дна. Сева всем весом навалился на рукоять ножа, и упырь оскалился, клацнул зубами, а потом начал оседать. Он уходил в туман, как утопающий уходит под воду. Взгляд его, и без того бессмысленный, затухал. На сей раз Сева пальцы не разжал, дернул нож на себя. Особых сил не потребовалось, все получилось с первого движения. Черную упыриную кровь с лезвия он вытер о листья, почти в тот же момент выпрямился, огляделся.

Туман не изменился. Туман не наелся одним мертвецом, он был не прочь закусить и живым. А в недрах его пела женщина. Песня тихая и грустная, похожая на колыбельную. Поют ли упыри? Дано ли им такое? Или женщина жива? Чудом спаслась из усадьбы, сбежала в лощину, заблудилась в тумане…

Женщина пела, а Митяй замолчал. Успокоился? Или его больше нет? Могло ли так статься, что упырь повстречался с ним раньше? В этом месте и в этом тумане случиться могло все, что угодно, и самая главная задача сейчас – выжить. Выжить, чтобы спасти Таню. Поэтому Сева остался на месте. Он стоял, прислушиваясь, всматриваясь в окружающую мглу, готовый ко всему.

Песня смолкла, словно той, кто ее пела, наскучила эта забава. Думать так было проще. Живой женщине надоело петь песни. Передумала, устала. Мало ли что еще…

Нет, он не расслабился, не утратил бдительность, но все равно упустил тот момент, когда из тумана показались руки. Узкие кисти, длинные пальцы, струящийся шелк рукавов. Эти руки шарили в пустоте, словно женщина играла в прятки. Сева отступил на шаг, покрепче сжал рукоять ножа.

А туман расступился, проявил галантность перед дамой. Дама была красива. Стройная, белокурая, с губами, полыхающими алой помадой. На бледном лице из-за этого алого Сева видел только рот. Рот улыбался нечеловеческой, алчущей улыбкой. Дама кокетливо поправила локон, качнулась в сторону Севы, и он инстинктивно попытался удержать ее от падения. Это был неправильный инстинкт, инстинкт из мирной, почти забытой жизни, а правильный очнулся в тот самый момент, когда с дамы слетела маска кажущейся беспомощности, а острые, выкрашенные красным лаком когти вцепились ему в рукав, потянули с нечеловеческой силой. Сева дернулся, пытаясь высвободиться от этой хватки. Дама держала крепко. Держала и улыбалась. Он был ее добычей, и она верила, что добыча никуда не денется, потому не спешила – улыбалась, рассматривала, как диковинный десерт.

С дамами ему не везло… Уже вторая за пару дней и тоже не-живая. Он не смог убить ту и, кажется, не сможет убить эту. Потому что женщина. Потому что женщин даже бить нельзя, не то что убивать! Его так учили. Он усвоил это правило с младенчества.

А раз нельзя убивать, можно попробовать оттолкнуть. Это для начала, чтобы прийти в себя, чтобы решиться хоть на что-нибудь.

Оттолкнул, отступил на шаг. Он отступал, она наступала. Безумный танец, почти вальс. А нож в руке налился свинцом. Ни поднять, ни замахнуться. Что это? Морок? Таня говорила, что он не поддается, что у него стена. Тогда что? Слабость и трусость? Малодушие?

Он отступал. Она наступала. А потом он упал. Напоролся на корягу, зацепился и упал. Нож улетел в туман. Теперь уже все, не осталось поводов для душевных терзаний, нет у него больше оружия. И под рукой нет ничего, кроме неподъемной коряги и прелых листьев. Отбиваться придется голыми руками. У Митяя бы, наверное, получилось, а с ним пока не ясно.

Она наступала, улыбалась и мурлыкала совершенно по-кошачьи. Она была еще голодной, но уже предвкушала пир. Шея ее вытянулась, и руки, кажется, вытянулись тоже, алый лак на ногтях почернел. Она больше не была красивой. Да и женщиной она больше не была. Вот сейчас Сева смог бы ее убить. Если бы было чем…

Он пытался встать на ноги, барахтался в прошлогодней листве и понимал, что не успеет, что эта тварь быстрее и сильнее, а он безоружный. Тварь перестала мурлыкать и взвыла, уже не пряча свою нечеловеческую суть. Захотелось зажмуриться, но Сева не стал. Смерти нужно смотреть прямо в глаза. Вот в эти черные бессмысленные глаза. Не страшно, просто обидно, что так глупо попал. До слез обидно.

А тварь тянулась и удлинялась теперь уже всем своим телом. Ему хватило разума и инстинктов, чтобы оттолкнуть ее ногой, пнуть с такой силой, что заболела лодыжка. У него заболела, а тварь лишь качнулась. Сначала назад, а потом снова вперед. И когда разделяло их всего несколько сантиметров, вдруг замерла. Уголки алого рта поползли вниз, и само лицо словно бы тоже поползло. Севе казалось, что он слышит, как похрустывает отделяющаяся от костей кожа, как что-то булькает внутри этого длинного нечеловеческого тела. Вслед за соскальзывающей кожей его взгляд соскользнул вниз, к расстегнувшейся на пышной груди шелковой блузке, к торчащему между пуговицами острию. Острие было черным. И черное же марало блузку. Он уже видел такое. Хотел забыть, но все равно не забыл. На мгновение подумалось, что там, позади твари, окажется Таня. Тварь все еще скребла когтями остро заточенное древко, но из глаз ее уже уходила не-жизнь. Когда она рухнула вперед, Сева успел откатиться в сторону. Хватило на это и ловкости и сил. И на ноги он вскочил быстро, так ему хотелось увидеть ту, что убила тварь.