Шепот гремучей лощины - Татьяна Корсакова

– Мы здесь произведения искусства ищем или моего батю?

Отвечать Сева не стал, огляделся в поисках Горыныча. Два красных огонька он увидел чуть поодаль. Горыныч терпеливо ждал, в их спор не вмешивался.

– Мы идем, – сказал Сева Темному псу. – Веди.

Только сказал, как тишину оврага снова нарушил вой. Огоньки в тумане исчезли, Горыныч ринулся на зов. Митяй с Севой ринулись следом. Они бежали, не разбирая дороги, доверяясь больше слуху, чем зрению. На сей раз, далеко бежать не пришлось…

Сначала они увидели зверя. В тумане понять, каких размеров этот зверь, не представлялось никакой возможности, казалось, что он огромный. И лишь наличие трех голов не оставляло сомнений, что это Горыныч в изначальной своей ипостаси. Горыныч рыл передними лапами землю.

Нет, это сначала показалось, что землю, а потом выяснилось, что листья. Темный пес разгребал кучу слежавшихся листьев.

– Батя! – заорал Митяй, и бросился вперед.

– Дядя Гриша?.. – Сева не заорал, но тоже бросился, потому что увидел то, что раньше скрывал туман – выглядывающую из-под листьев окровавленную руку. Это могла быть чья угодно рука: фашиста, партизана, деревенского мужика. Но они с Митяем уже знали правду.

Теперь они разгребали кучу из листьев втроем. Скорее мешали, чем помогали друг другу, но отступиться не могли. Особенно Митяй. Митяй греб и рычал не хуже Горыныча. Сева его понимал, ему тоже хотелось зарычать. А еще он боялся того, что они могут найти. Если дядя Гриша повстречался с упырями до них, то помочь они ему уже ничем не смогут.

– Батя! Батя, ты меня слышишь?! – Митяй смахнул почерневший лист с перепачканного запекшейся кровью лица. Смахнул лист, стер кровь, позвал шепотом: – Батя, ты меня слышишь? Это я, Митяй!

Митяй смотрел на лицо, а Сева видел все целиком. И то, что он видел, было страшным. Неутешительно страшным. Пальто, некогда щеголеватое, сейчас было изрешечено пулями и замарано кровью. Никому не выжить после такого… Никому…

А Митяй метался. Он отталкивал от себя костяную башку Горыныча, тряс отца за плечи, пытался выслушать сердцебиение. Какое сердцебиение?.. Сева уселся у ног дяди Гриши, прямо на подушку из прошлогодних листьев, сдавил виски руками, чтобы не слышать Митяева воя.

– Нет!!! Батя, нет! – Митяй все тряс и все пытался прослушать сердцебиение. Взгляд его был совершенно сумасшедшим. Митяй не верил, отказывался верить очевидному.

– Он мертв, – сказал Сева тихо. – Митяй, твой батя мертв! Ты видишь…

Договорить он не успел, потому что Митяй развернулся с яростной стремительностью и врезал ему в челюсть.

Сева бы смог отбиться. Он бы даже смог побить, но он не сопротивлялся, даже не закрывался от сыплющихся на него ударов, потому что понимал – это утешение. Вот какое есть. Кому-то нужны слова, кому-то объятья, а Митяю нужно так…

Очередной удар швырнул его вперед, прямо на мертвое тело. Инстинктивно, чтобы не упасть, Сева выставил вперед руки и руками этими уперся в грудь дяди Гриши. Все равно упал, Митяй пнул его коленом в спину, прибивая к земле. Теперь они лежали рядом, лицом к лицу: мертвый дядя Гриша, у которого закончился весь его фарт, и Сева, у которого закончилась надежда. Митяй тоже рухнул, уставился в невидимое небо покрасневшими от злости и боли глазами, завыл.

Он выл, а Сева прислушивался. К чему? Сам не знал. То ли послышалось, то ли привиделось какое-то то едва различимое движение. Он положил ладонь на грудь дяди Гриши, туда, где не билось простреленное сердце. Оно и в самом деле не билось, но руку он не убрал. Такое вот у него было прощание. И когда отчаяние и осознание непоправимого уже накрыло его с головой, он почувствовал удар. Не удар даже, а так… намек. Даже если показалось, он должен был проверить, сделать хоть что-нибудь, чтобы не завыть вслед за Митяем. И он сделал – прижался ухом к окровавленной груди дяди Гриши.

Сначала не было ничего. Мертвая тишина. А потом тишину эту нарушил тихий удар, один, следом еще один. Билось сердце! Медленно, слабо, странно, но билось! И из посиневших губ вырвалось сизое облачко. Значит, еще не все! Значит, не закончился фарт!

Теперь уже орал он сам. Орал дурниной, потому что не знал, не понимал, что делать дальше, как спасать, как возвращать.

– Митяй! – Кричал он. – Митяй, он живой! Слышишь, твой батя еще живой!

Это была такая хрупкая, такая беспомощная надежда, что поверить в нее было страшно до боли. Он поверил, а сейчас пытался заставить поверить Митяя.

Несколько мгновений Митяй смотрел на него ничего не выражающим, пустым взглядом, а потом оттолкнул, чтобы убедиться самому, чтобы тоже поверить. Он прижался ухом к груди дяди Гриши, зажмурился и затаился. А потом на его смертельно бледном лице появилось растерянное выражение.

– Живой, – прошептал он и тут же тоже заорал: – Я же говорил, что он фартовый!

Он снова затряс отца за плечи, и теперь уже Севе пришлось его отталкивать.

– Осторожнее! Его нельзя трясти! Наверное…

Нельзя трясти, а что можно? Что вообще им сейчас делать? Как сохранить этот невероятный фарт? Вера в нем крепла, но вместе с верой крепло и понимание, что без врача они не справятся. Что, возможно, это всего лишь отсрочка. Мучительная и бесполезная.

– Что нам делать? – спросил Митяй, на коленях подползая к отцу. – Что нам теперь делать, Сева?!

Впервые за все время знакомства он назвал его Севой. Вот только радости это не прибавило. Сева не знал, что им делать. Даже представить не мог, как нужно поступать. Он перевел растерянный взгляд с Митяя на Горыныча. Темный пес лежал в стороне, положив среднюю голову на передние лапы.

– Ты можешь ему помочь? – спросил Сева, понимая, что несет полную чушь. Понимал, что раненому может помочь лишь врач. Раненому. А как насчет смертельно раненого, почти мертвого?… – Можешь?

Горыныч поднялся с земли, подошел к лежащему на ворохе листьев человеку, три пары красных глаз уставились в одну точку.

– Куда ты… – кинулся было Митяй, но Сева его оттащил, рявкнул:

– Тихо, не мешай ему!

Митяй все понял, зрачки его расширились, кулаки сжались. Вот так выглядела надежда.

А Горыныч вздохнул, снова опустился на землю. Мертвая костяная голова потянулась к лицу дяди Гриши. Севе почудилось движение воздуха от губ дяди Гриши к мертвой голове. Если оставались в этом изувеченном теле остатки жизни, то Темный пес их выпивал прямо сейчас. Сева это понял. И Митяй это понял, потому снова забился, заметался. Пришлось держать, не пускать. Хуже уже не будет, мертвое мертвее не станет. Горыныч переступил с лапы на лапу и теперь уже средняя голова потянулась к развороченной груди человека. Черный язык лизнул черную же рану. Сначала одну, потом вторую и третью. Так нормальные псы зализывают раны. Но был ли Горыныч нормальным псом? Был ли он вообще псом?

Митяй снова дернулся. Третья голова обернулась, предупреждающе оскалилась.