Бог с нами - Александр Щипин

Правда, смотреть было не на что: вокруг, сколько хватало взгляда, была серая сухая земля, и только справа виднелось что-то похожее на вспаханное поле. Именно туда и направились двое с Дмитренко на носилках. Жирнов и Трубников продолжали идти за ними. Когда они подошли ближе, оказалось, что это не поле, а лежавшие аккуратными рядами мертвые люди. Двое поставили носилки и аккуратно переложили Дмитренко на землю. Один из них достал большое черное кольцо и вставил его Дмитренко между челюстей, отчего стало казаться, будто его рот округлился в удивленном крике. Второй сел Дмитренко на ноги и принялся нажимать ему обеими руками на живот, словно пытаясь неумело откачать утопленника. Через несколько секунд из растянутого рта Дмитренко начала появляться душа. Сперва показалась маленькая голова без ушей, но с карикатурно увеличенным носом и толстыми губами. Из макушки торчал влажный хохолок слипшихся волос. Потом через кольцо с трудом протиснулось коричневое туловище, похожее на плотно набитый или, может быть, даже налитый водой кожаный мешок, утолщавшийся книзу. Высотой душа была сантиметров тридцать пять. Ног у нее не было, зато руки оказались большими и плоскими, как крылья. Выдавив душу целиком, двое поставили ее на землю, вынули изо рта Дмитренко кольцо и поправили тело, так чтобы оно лежало параллельно соседнему. После этого они ушли, забрав с собой носилки. На Трубникова, Жирнова и Барабанова они так и не обратили внимания. Душа Дмитренко тоже, казалось, не замечала их присутствия. Немного постояв, она расправила слипшиеся пальцы и начала сильно махать руками, но не взлетела, а двинулась вдоль лежащих тел, волоча по земле бурдюк своего туловища. Трубников, Жирнов и Барабанов, который слез с носилок и теперь тащил их за собой, держа за одну ручку, пошли следом. Вскоре они увидели город из маленьких землянок, среди которых копошились души. Одни укрепляли свои жилища, другие копались в огородах, где даже что-то росло, третьи просто стояли, опустив огромные руки. Многие были, видимо, уже старыми: тела сморщились, словно наполнявшая их жидкость вытекала через незаметную дырку, хохолки на головах поредели. Все они казались припорошенными серой пылью.

Душа Дмитренко нашла свободный участок и начала рыть землянку, отбрасывая землю огромными плоскими ладонями. На нее не обращали внимания. Было не похоже, что души вообще умеют разговаривать. С того места, где остановились Трубников, Жирнов и Барабанов, было видно, как приносят все новые и новые тела, из которых быстро выдавливают свежие души. Однако ползли они в основном не к городу землянок, а куда-то в сторону, где, оказывается, стояла высокая, правильной формы, гора. От ее подножья начиналась узкая тропинка, спиралью опоясывавшая гору и уходившая к вершине. По ней души карабкались наверх, откуда исходило ровное сияние и где кругами парили неясные тени. Было понятно, что там, наверху, бог. Жирнов, бросивший, наконец, носилки, попробовал подняться наверх, но тропинка была слишком узкой и к тому же крошилась под ногами. Тогда Трубников вернулся к землянкам и взял душу Дмитренко. Душа была прохладной, уже покрытой каким-то мелким мусором и на ощупь напоминала шляпку гриба. Трубников принес ее к горе и поставил на начало тропинки, но душа Дмитренко, казалось, не понимала, чего от нее хотят. Трубников начал ее подталкивать, но душа, продвинувшись на несколько сантиметров, каждый раз замирала, а потом пыталась ползти назад. Трубников разозлился и изо всех сил бросил ее вверх. Душа Дмитренко ударилась о склон горы, съехала по нему и некоторое время лежала на земле, после чего поднялась и, отталкиваясь от воздуха руками, двинулась к недостроенной землянке. Тогда Трубников сунул ее за пазуху и, ломая ногти, полез наверх прямо по склону. Душа сидела смирно, и только хохолок иногда щекотал ему грудь.

Подъем казался бесконечным, и пару раз Трубников едва не сорвался, но удержался и продолжал карабкаться. Через несколько часов он добрался до вершины. Некоторое время Трубников просто лежал на животе, но потом вспомнил, что может раздавить душу Дмитренко, и перекатился на спину. Над ним, метрах в трех, был ровный и даже, кажется, оштукатуренный потолок. Трубников сел и огляделся. Вершина горы оказалась маленькой площадкой диаметром метров пять, гладкой и абсолютно пустой. Трубников встал, вынул из-за пазухи душу Дмитренко и швырнул ее вниз. Он постоял немного, дождался, когда она исчезнет из виду, и прыгнул сам — вперед и немного вверх. На мгновение он почти поверил, что может зависнуть в воздухе, но потом полетел вниз, все быстрее и быстрее.

Очнулся Трубников в квартире Дмитренко, на полу. Тело хозяина по-прежнему лежало на кровати, а Жирнова и Барабанова нигде не было. Трубников прошел в гостиную, достал из шкафа бутылку водки и налил себе полный стакан. Выпив его в несколько больших глотков, он немного постоял с закрытыми глазами и пошел к выходу. Уже взявшись за ручку двери, Трубников резко развернулся на одной ноге и вернулся в комнату. Там он вылил остатки водки в стакан и поставил его на телевизор. На кухне Трубников, не найдя хлеба, достал пачку печенья, уронил ее, пытаясь разорвать обертку, и, отыскав в стопке обломков одно целое, накрыл им стакан в гостиной. После этого он вышел за дверь и отправился к Мирякову.

Теперь Трубников стоял посреди кухни и обводил взглядом притихшую аудиторию.

— А я ведь знаю, о чем вы сейчас думаете, — обратился он к Михаилу Ильичу. — Вы думаете, что у кого бога нет, тот считает, будто ему все дозволено. Убивать дозволено, руки-ноги отрезать. Думаете ведь, а? — погрозил он ему пальцем.

Миряков молчал.

— А напрасно. Это тем, у кого бог есть, все можно. Бог же добрый, он простит. Покаяться нужно хорошенько, старик и растрогается. Только нас-то с вами кто простит, а? Если душа почему-то есть, а бога не досталось? Внутри нравственный закон, а небо пустое, ракетой Гагарина выжженное. Вот и крутись, как умеешь. Не к кому среди ночи в спальню прибежать, не у кого прощенья выпросить. И ведь ладно бы мы все, как Башмачников, хотя бы в коммунизм верили, так ведь нет! Ни в пустынь, в общем, ни в Красную армию.

Трубников взял со стола бутылку красного вина и, запрокинув голову, начал пить прямо из горлышка. Обнажившийся кадык ходил взад и вперед, словно деталь какого-то станка. Выпив почти половину, Трубников, не выпуская из правой руки бутылку, левой стряхнул с бороды капли, вытер ладонь об остатки брюк и посмотрел неожиданно прояснившимися глазами:

— А хотите скажу, кто их всех убил?

Все молчали, только Башмачников слегка подался вперед. Похоже, он хотел что-то сказать, но передумал. Трубников нехорошо засмеялся и погрозил пальцем свободной руки:

— Вижу, вижу, что хотите. Вас ведь для этого тут и собрали. Да и вы тоже не только за бухлом халявным пришли. В детективов хочется поиграть, злодея разоблачить. Жалко, отца Брауна нет, вот кто пригодился бы. Ну да ничего — мы и без него справимся. С помощью отечественной, так сказать, криминологической школы. Вы! — вдруг патетически воскликнул он, выкатив глаза и тыча пальцем куда-то в пространство. — Вы и убили-с! Трубников снова зашелся в смехе и на этот раз смеялся долго, перегнувшись в поясе и от восторга стуча себя кулаком по коленке, пока не закашлялся. — Что притихли-то? — спросил он наконец, отхлебнув из бутылки, чтобы унять кашель. — Да, именно вы-с и именно убили-с. А чего удивляться? Вам можно, с вами бог. И не такое ведь прощал, правда? Вы же его с собой повсюду, как заложника, таскаете, как будто выясняете, что он еще оправдать может. А он все прощает, что ни попроси. Любит вас, ублюдков, и прощает. Главное ведь — покаяться, правда? Искренне так, от всего сердца. А это мы умеем. С чем с чем, а с этим у нас проблем нет. В любой момент во всеуслышанье объявим: «Говно мы, господи! Грешны, грязны и на лицо отвратительны. Только ведь у тебя, кроме нас, никого нет, верно, господи?» И подмигнем. Свои ведь, родные, по образу, значит, и подобию. А потом снова за старое. Вот бог у вас с ума-то и сошел. Сейчас забился где-нибудь в угол, закрыл ладонями глаза и твердит: «Нет, нет, нет». Поэтому-то вы его никак и не дождетесь. А может, убили вы его, а? Ну, в порядке эксперимента опять же? Чтобы выяснить, многое ли он простить может?