Император Август и его время - Игорь Князький

В апреле казалось, что положение Марка Антония становится безоговорочно первенствующим в Риме. Множество противников Цезаря удалились из Рима, Брута и Кассия Антоний при поддержке сената услал на Сицилию и в Африку, где они должны были заниматься организацией поставок хлеба в столицу. Лепид, ближайший соратник-цезарианец, но и возможный соперник, был вознаграждён высокой должностью верховного понтифика, оставшейся вакантной после гибели Цезаря, и тут же получил назначение в Нарбоннскую Галлию и Ближнюю Испанию, где он должен был заодно наладить новые отношения с Секстом Помпеем. Дабы Лепид не сомневался в благорасположении к нему Антония, тот обручил свою дочь с его сыном. Понятно, что избрание Лепида верховным понтификом и назначение его в Южную Галлию и Ближнюю Испанию состоялись благодаря влиянию Антония.

Укрепление власти Антония в Риме происходило и на семейном уровне: один из его братьев, Луций Антоний, был в этом году плебейским трибуном, а другой – Гай Антоний – занимал должность претора. Для себя, консула, Марк провёл через комиции закон, позволивший ему оглашать как обязательные и имеющие полную правовую силу находившиеся в бумагах Цезаря, коими он теперь единолично и бесконтрольно распоряжался, указания и даже просто намётки. «Дополняя эти записи любыми именами по собственному усмотрению, Антоний многих назначил на высшие должности, многих включил в сенаторское сословие, а иных даже вернул из ссылки и выпустил на свободу из заключения, неизменно утверждая, будто такова воля Цезаря. Всем этим людям римляне дали насмешливое прозвище «друзей Харона», потому что, когда их привлекли к ответу, они искали спасения в заметках умершего. И вообще Антоний держал себя как самовластный повелитель…»[233].

В таком поведении – весь Антоний. Человек, конечно же, очень незаурядный, умный, решительный, отважный, но и человек необузданных страстей, лишённый разумной осторожности, неспособный часто оценить настроения окружающих и, что называется, вовремя остановиться, не доводя ситуацию до крайности.

Антоний пользовался тем, что секретарь Цезаря Фаберий во всём повиновался ему[234]. Конечно, многие и многие были ему за это благодарны, в сенате он таким образом расширял число своих сторонников, да и сенат пока до поры до времени ему повиновался, видя, что консул во многих отношениях «стремился угождать сенату»[235]. Так Антонию удалось добиться после расправы с самозваным «внуком Мария» права на личную охрану. Таковую он немедленно сформировал, «вербуя её из находившихся в городе ветеранов»[236]. Вскоре она достигла шести тысяч человек.

Но далеко не всем такое развитие событий было по сердцу. Цицерон, совсем недавно постоянно хваливший Антония за быструю и умелую расправу над Герофилом и его сподвижниками, за протянутую руку Сексту Помпею, теперь печально комментирует продолжающиеся назначения «волей Харона»: «Мы повинуемся записной книжке того, чьими рабами не в состоянии были быть»[237]. Итоги мартовских ид теперь славному оратору и политику видятся так: «Ведь мы проявили отвагу мужей, разум же, верь мне, детей. Дерево срублено, но не вырвано с корнем; поэтому ты можешь видеть, какие оно даёт отпрыски»[238].

Понятно, что это настроения не одного Цицерона. Он всегда выражал интересы заметного слоя римской общественности. А злая шутка о «друзьях Харона», гуляющая среди широких слоёв римского народа, явное свидетельство достаточно критического его отношения к деятельности консула, похоже, уже упивавшегося своими действительно немалыми политическими успехами.

«Вот в таком положении находятся дела, когда в Рим прибывает молодой Цезарь, внучатый племянник умершего и наследник его состояния»[239].

Неспешно приближаясь к Риму и не злоупотребляя числом спутников, дабы не вызвать в столице никаких подозрений и опасений, Октавиан получал сведения о том, что собственно происходит в эти дни в городе. Так, когда молодой Цезарь добрался до Тарквиний в «400 стадиях» (около 70 км) от Рима, он узнал, что консулы Антоний и Долабелла сумели через комиции пересмотреть решение сената о наместничестве Брута и Кассия в Македонии и Сирии. Македония теперь отходила самому Антонию, а Сирия – Долабелле. Бруту в утешение дали Крит, Кассию – Киренаику. Позиции Антония всё более усиливались. Именно поэтому, думается, мать Октавиана, осторожный отчим и иные родственники высказали юноше свои опасения по поводу его будущего. Ведь сенат должен был прохладно встретить человека, не скрывающего своего стремления отомстить убийцам Цезаря. И постановление, сразу после мартовских ид принятое, «запрещало привлекать за убийство в связи со смертью Цезаря Старшего»[240]. Но особо родные Гая опасались «пренебрежения к нему Антония, столь сильного в то время»[241].

Молодой человек, надо сказать, сложность своего положения прекрасно понимал, потому и с самого начала начал заботиться о приобретении серьёзного политического союзника-покровителя, без которого самостоятельно утвердиться в столице в качестве уважаемой и значимой персоны справедливо представлялось ему невозможным. Выбор такового Октавианом был сделан быстро: пребывая на вилле своего отчима в Кумах, он воспользовался соседством Цицерона и вместе с Луцием Марцием Филиппом нанёс ему визит вежливости. Держался Октавий – так его представил политику отчим, деликатно опустив уже широко прокламированное пасынком принятое имя великого родственника – очень скромно, демонстрировал Цицерону почтение и даже восхищение. Тот же был крайне сдержан, как и подобало человеку пожилому и прославленному в общении с юнцом, чьи перспективы в Риме были весьма туманны. Оратор знал, конечно, что юноша объявил себя Гаем Юлием Цезарем ещё до официального акта об усыновлении и намерен бороться за наследство диктатора, но пока не стал именовать его столь громким именем. Подобно отчиму он употребил его родовое имя Октавий[242]. Тем не менее, знакомство состоялось, и пренебрежения к восемнадцатилетнему дебютанту большой римской политики Цицерон не высказал, снисходительно принимая его восторженность и очевидную лесть. Нельзя забывать, что мстительные намерения Гая наверняка также были известны оратору-республиканцу и никак не могли вызвать у него каких-либо симпатий.

Прибыв в Рим, приветливо встреченный радугой, как мы помним, Октавий внимательно выслушал все опасения родных и сказал, что «сам выйдет Антонию навстречу как более молодой к старшему и как частное лицо к консулу, и что к сенату будет относиться с должным уважением. Постановление же, по его словам, состоялось потому, что никто не поднял обвинения против убийц. Если же кто-нибудь смело поднимет обвинение, тогда и народ это поддержит как дело законное, а сенат и боги как справедливое, поддержит его равным образом и Антоний. Если же он, Октавий, не выставит свои права на наследство и усыновление, то он погрешит против Цезаря и лишит народ распределения денег»[243]. Речь свою Октавий завершил эффектными словами, что почитает «для себя прекрасным не только подвергнуться опасностям, но и умереть, если он, получивший такое предпочтение со стороны Цезаря, может оказаться достойным его, подвергавшегося так охотно опасностям».[244] Далее он процитировал «Илиаду», то её место, где богиня-мать Фетида предупреждает героя-сына Ахиллеса о грозящей ему смертельной опасности в случае мести за друга Патрокла: