Император Август и его время - Игорь Князький

Очень благоразумное и продуманное поведение. В этом весь Октавиан.

Осознавал ли он до конца в борьбу за что он вступает? Думается, не мог не осознавать. Ясно, что не за три четверти имущественного и денежного наследства он решил бороться. Гай Октавий не мог не видеть и не понимать, кем стал Гай Юлий Цезарь после победы в гражданской войне. Неизвестно, знакомы ли были ему слова диктатора о том, что республика ныне ничто, пустое место без тела и облика, но не заметить такой метаморфозы, случившейся с римским государством, он не мог. Как Октавиан относился ко многим очевидным фактам, выглядевшим как стремление Цезаря к царской власти – мы не знаем. Одобрения этому он никогда не высказывал, но и осуждения из его уст так и не прозвучало. Он не мог не видеть очевидного: в Риме воцарилось единовластие. И не столь уж важно, как оно официально называется. Это обстоятельство Октавиан замечательно учёл на будущее.

О том, кем он сам был при Цезаре, и какое будущее ждало его, не случись роковых ид марта, он мог иметь вполне определённое представление. Забыть о том, как он дважды ехал за колесницей триумфатора, было невозможно. Подростковые и юношеские впечатления у людей очень сильны. О смысле такого своего участия в триумфах победителя в гражданской войне Октавиан не мог не задумываться. Замечательная приветливость Цезаря к нему в Испании, а до этого забота о здоровье в Риме также очень о многом ему говорили. И то, что молодой человек, едва достигнув восемнадцати лет, возжелал стать начальником конницы в предстоящем грандиозном военном походе на Восток, не просто показатель юношеской дерзости, но свидетельство того, как он понимал свою роль при Цезаре и, соответственно, своё будущее. Второй человек в войске в таком-то походе – это и второй человек в державе, учитывая, кем являлся главнокомандующий. Лепид, начальником конницы назначенный, претендовать на подобную роль не мог. Это было очевидно. Но Гай Октавий, внучатый племянник и, как выяснилось, главный наследник, это совсем иное…

Было очевидно и следующее: для убийц Цезаря его любимец последних лет, родственник и наследник – человек, совершенно нежелательный. Для других цезарианцев, для того же Марка Антония, Октавиан как главный наследник тоже не в радость. Потому нет у него выбора. Как частное лицо он, скорее всего, обречён. Должно бороться за власть!

Борьба за власть в Риме… Никогда ещё не было такого, чтобы в неё вступал восемнадцатилетний invenis, никаких прав ни на какие магистратуры не имеющий и потому претензий на само участие в политической жизни Республики иметь не могущий.

Но этот юнец – главный наследник самого Гая Юлия Цезаря, первым захватившего власть в Риме именно ради полного своего единовластия. Сулла-то свою диктатуру всю положил на восстановление сенатской олигархии, гражданскими войнами поколебленной. Будучи близок к Цезарю и опекаем им в последнее время, Гай Октавий, юноша смышленый и наблюдательный, не мог не понять, что собой являет власть его родственника и покровителя. Монархические устремления Цезаря, очевидные многим и многим в Риме, были ясны и его внучатому племяннику. И своё наследство он воспринял не только как имущественное и вступил в борьбу за власть, поскольку мыслил себя полноправным наследником Цезаря именно в качестве преемника его монархической по сути власти. В то же время гибель славного диктатора от мечей и кинжалов тех, кого он замечательно великодушно и щедро облагодетельствовал, показала Октавиану, сколь великая осторожность нужна в отношениях с людьми даже на вершине власти, не говоря уж о времени борьбы за таковую. Сама ситуация, в каковой он оказался после гибели Цезаря, о чём ему, кстати, не раз писали и говорили мать и отчим, требовала крайней расчётливости, глубокой продуманности каждого поступка, малейшего действия. Всё это быстро воспитало в юноше осторожность, ставшую одним из основных принципов его политической деятельности[216]. И проявилось это достаточно скоро. Поведение Гая Октавия после его прибытия в Италию и до самого вступления в Рим свидетельствует не только об образцовой осторожности, но и о тщательной продуманности его действий. Важно отметить следующее: он ведь получил самые разноречивые советы от друзей, родных и окружающих. Но ни у кого, несмотря на свою юность и естественную практическую неопытность в делах такого рода, не пошёл он на поводу! Но один поступок должно счесть решительным: принятие имени Гай Юлий Цезарь Октавиан до совершения официального акта признания его усыновления согласно завещанию последнего диктатора. Здесь такая решимость была необходимой. Теперь в Рим прибывал не просто некто дальний родственник Цезаря, а молодой Цезарь, коего должно было воспринять как изначально значимую политическую фигуру. Его прибытие в столицу оказалось, если, конечно, полностью довериться Веллею Патеркулу, весьма эффектным: «Когда он приближался к Риму, ему навстречу выбежало множество друзей, а когда вступил в город, солнце над его головой засияло радугой и создалось впечатление, что оно само возложило корону на голову великого мужа»[217].

Конечно же, радуга засияла, поскольку перед этим прошёл дождь. Но многим, очевидно, это запомнилось. А поскольку римляне всегда придавали исключительное значение всякого рода знамениям, и наш герой здесь вовсе не был исключением, то позднее это обыкновенное природное явление было истолковано как предсказание короны на голове великого мужа, каковым самопровозглашённый молодой Гай Юлий Цезарь Октавиан и близко ещё не являлся.

Теперь должно обратиться к событиям, происходившим в Риме со времени похорон Цезаря и до прибытия в столицу его официального наследника.

В эти непростые дни для многих неожиданно выдающимся образом проявил себя один из ближайших соратников покойного, известный уже военачальник и консул текущего года Марк Антоний. Поначалу крайне напуганный гибелью диктатора и, опасаясь за свою жизнь, он скрылся с заседания сената и бежал, переодевшись в одежду раба. Но вскоре, убедившись, что жизни его ничего не угрожает, он вступил с заговорщиками в переговоры [218]. Неожиданно энергично себя проявил другой близкий соратник Цезаря Марк Эмилий Лепид, начальник конницы. Он уже на следующий день после расправы выступил с требованием покарать убийц диктатора, ввёл в Рим войска и занял форум[219]. Быстро выяснилось, что большинство народа и даже многие из сенаторов вовсе не в восторге от случившегося и убийц-заговорщиков совсем не приветствуют, а о Цезаре явно скорбят. Теперь уже Марк Антоний явился вооружённым, как и должно действующему полководцу, показывая всем, что готов к борьбе[220]. И это была отнюдь не просто поза. На первом же заседании сената со стороны сочувствующих заговору прозвучало предложение объявить убитого «тираном», а недавний, казалось бы, верный сторонник Цезаря Тиберий Клавдий Нерон даже предложил выдать награду убийцам[221]. Но Антоний немедленно пресёк тираномахию простым напоминанием, что тогда все распоряжения «тирана» становятся недействительными, а он располагает документальными распоряжениями Цезаря, согласно которым многие из сенаторов получили весьма достойные назначения. Не желая упускать благодеяний покойного, сенаторы немедленно присмирели в своём тираноборстве и восхвалениях убийц диктатора. Этим тут же воспользовался Марк Туллий Цицерон. Он выступил с пространной речью, которая завершила примирение сенаторов и привела их к удивительному в такой ситуации единомыслию[222]. Великий оратор и знаменитый политик-оптимат предложил предать случившуюся трагедию забвению, приведя в пример действия афинян в 403 г. до н. э., когда, изгнав «тридцать тиранов», они постановили не помнить зла и не мстить своим недавним врагам за причинённое зло. Бруту и Кассию, вождям заговорщиков, он предложил дать наместничество в провинциях. Решено было выделить им весьма значимые области: Бруту – Македонию, а Кассию – Сирию. Напомним, что именно в этих провинциях сосредотачивались многочисленные легионы для грядущего великого восточного похода на Парфянское царство. Теперь поход, очевидно, отменялся из-за безвременной кончины того, кто его замыслил, но легионы-то оставались… Одновременно сенат утвердил и те распоряжения Цезаря, о которых сообщал Марк Антоний. Причём не только те, что Цезарь подготовил при жизни полностью, но и те, что были только намечены в его бумагах[223].