AMERICAN’ец. Жизнь и удивительные приключения авантюриста графа Фёдора Ивановича Толстого - Дмитрий Миропольский

— Я полагаю, господину капитан-лейтенанту надобно поучиться считать, — язвительно молвил пожилой обладатель дребезжащего голоса и мундира екатерининского образца, сидевший неподалёку от Львова с Толстым. — Кругосветный морской путь никак не может быть короче, ибо составит не меньше пятидесяти тысяч вёрст, а от Петербурга на восток до Америки и обратно будет разве что тысяч тридцать!

Крузенштерн дожидался, пока шум стихнет.

— Я не говорил, что кругосветный маршрут короче, — наконец, продолжил он. — Я говорил, что морем обернусь туда и обратно быстрее, чем сухопутный обоз. Предприятие займёт не пять или шесть лет, а года два с половиной, от силы три. Купцы дорогу до Русской Америки проделывают налегке. Я же повезу несколько тысяч пудов груза, который там ждут и не имеют возможности получить иным путём, а обратно доставлю пушнину, которая сторицей окупит прожект. Кроме того, — добавил Крузенштерн, — да будет вам известно, господа, что все без изъятия индийские и китайские товары, до коих в Петербурге множество охотников, везут сюда не напрямую, а через Англию. Стало быть, вы платите за них полуторную цену. Да и меха от наших американских промысловиков в Китае покупают много дороже, чем здесь. Я нагружу пушниной большой корабль, а ведь даже скромный британский катер за пять месяцев сдаёт в Кантоне мехов на шестьдесят тысяч гишпанских пиастров!

Сумма была огромная, и от неожиданности Толстой присвистнул. Многих в аудитории развеселила такая непосредственность, и у Крузенштерна губы дрогнули в подобии улыбки. Но никто уже не позволил себе желчными репликами перебивать речь моряка: упоминание о деньгах произвело впечатление, и теперь все внимательно слушали его слова.

— В пользу кругосветной экспедиции говорят расчёты английских и португальских моряков, — продолжал Крузенштерн, который успокоился, судя по слабеющему акценту. — Притом в Макао продажа мехов из Америки давно налажена. Тому назад лет тридцать сию коммерцию отменно поставил легендарный капитан Лаперуз. Но даже если всё-таки везти пушнину не в Китай, а сюда, равно как и доставлять отсюда грузы российским американцам, — морская дорога вкруг Африки или Америки выйдет много дешевле и быстрее, чем посуху через всю Сибирь, как сейчас. Особое внимание должно уделить Камчатке, — говорил Крузенштерн. — Сегодня эта часть России совершенно запущена, хотя именно она суть плацдарм для освоения окрестных земель и Русской Америки. Смотря по надобностям, которые станут возрастать с успехами торговли, можно два судна посылать в поход ежегодно. А кроме того, в местных морях постоянно содержать два-три фрегата. Сии суда обеспечат безопасность и благосостояние российских селений, равно как соблюдут безопасность торговых путей и помогут лучшему освоению тамошних берегов России и Русской Америки. И вот ещё что, господа, — напоследок сказал Крузенштерн. — Возможно, ревность и усердие несколько вывели меня из пределов моей сферы.

Я не купец и не политик — я моряк. Я просто стараюсь исполнить долг по моим способностям, а посему желаю принести России великую пользу, могущую произойти от развития коммерции в северо-восточных морях. Тамошние потребности надобно доставлять водою, а не сухим путём. Сверх того, великая польза видится от заведения российской торговли с Индией и Китаем.

Прошу простить, если причинил вам скуку. Однако прожект мой, хвала небесам, уже высочайше утверждён, и экспедиция — дело решённое. А посему доклад назначен не с тем, чтобы убедить почтенную аудиторию, но с тем, чтобы удовлетворить любопытство и ответить на вопросы, буде таковые найдутся. Я к вашим услугам, господа!

Из Адмиралтейства князь Львов и граф Толстой выбрались не скоро. А по выходе старый генерал снова пригласил молодого приятеля в свою карету:

— Не откажите, голубчик, отобедать со мной!

Фёдор Иванович и впрямь проголодался, пока слушал Крузенштерна, хотя на время совершенно забыл обо всём. Мало того что в Морском комитете ему довелось узнать уйму интересного, так ещё и речь держал моряк легендарный, в жизни которого уже сбылись его, Американца-Толстого, самые сокровенные мечты!

Сергей Лаврентьевич с удовольствием глядел на своего разгорячённого приятеля. Не зря, не зря он взял с собою Фёдора! Видать, и правда тесно молодцу в гвардейском мундире; рвётся неуёмная душа на волю, к морю просится…

— Вот что мне странно, — сказал в карете Толстой. — Отчего за морскую славу России одни иноземцы ратуют? Восточные рубежи разведывал датчанин Витус Беринг, первую русскую кругосветную экспедицию готовил британец Джозеф Биллингс, теперь главой похода станет германец Иоганн Крузенштерн… Неужто русские только жирными щеками трясти могут и шпицом поддевать побольнее?!

Львов нахмурился.

— Говоришь, иноземные моряки хороши, а русские нет? — молвил он. — Как же тогда братья Лаптевы, Харитон и Дмитрий? А Семёна Челюскина ты почто забыл? А Дежнёва Семёна с Ерофеем Хабаровым? Или они, по-твоему, тоже, кроме как жиром трясти, ни на что другое не годны были?

— Я вовсе не это имел в виду, — поспешил объяснить Фёдор Иванович. — Просто смотреть обидно, как иноземец с восторгом и почтением о славе русской нации твердит, а перед ним сидит вразвалку русский, который в подмётки иноземцу этому не годится…

Черты князя разгладились, и он сменил гнев на милость:

— Здесь ты прав, именно в подмётки. Германец Крузенштерн, если хочешь знать, во сто крат больше русский, чем тот же полномочный министр наш, граф Воронцов. Он из Лондона рассуждает: мол, Крузенштерн легкомысленный и самонадеянный, и не бывать его имени рядом с именем Кука, потому как для истинно русского человека прожекты кругосветные — суть пустая блажь. А Крузенштерн тем временем в Петербурге команду собирает, корабли вооружает и жизнь свою готовится положить во благо России. Так скажи на милость, кто из них больше русский: тот, кто похваляется прирождённой русскостью, или тот, кто делами своими прославляет отечество наше?

Карета Сергея Лаврентьевича двинулась прочь от Адмиралтейства по Невскому проспекту до реки Мойки, а в начале широкой липовой аллеи со скамейками и крашеной оградкой, которая тянулась посреди Невского от Мойки до Фонтанки, — поворотила влево, к Демутову трактиру: в здешнем ресторане любил обедать князь.

К вечеру Английскую набережную Невы запрудили экипажи: на весенний бал к посланнику британской короны баронету Джону Борлэзу Уоррену стекался цвет Петербурга.

Пятидесятилетний красавец-хозяин явил безукоризненное гостеприимство и уделил внимание каждому прибывшему, однако по прошествии времени оставил развлекающихся гостей и скрылся во внутренних покоях особняка. Были у сэра Джона заботы, которые занимали его куда сильнее, чем ублажение светского общества российской столицы…

…и для вдовца, считанные месяцы назад схоронившего жену, бальная зала тоже была не лучшим местом: Николай Петрович Резанов приехал в особняк на набережной уже совсем в ночи, а направился не к танцующим — степенный лакей сразу провёл его к хозяину, ожидавшему в кабинете. Условились об этом визите загодя; бал оказался лишь удобным поводом для встречи. Посол тепло приветствовал гостя, отослал слугу и собственноручно разлил по рюмкам херес.