Мир-село и его обитатели - Алексей Шепелёв

Всё бы это и ничего… Подумаешь, с дороги-моста и с другого берега вид такой, как будто замок на скале высится, как будто это обрыв у моря… или, лучше, ров-насыпь, а его штурмуют!.. Капот самый что ни на есть нешуточный – железячина твёрже и отполированнее всяких доспехов, с острейшими, чуть загнутыми краями (оторвали его, что ли) и ручкой-штырём с пружиной посередине – единственное, кроме краёв, за что можно ухватиться и чем пытаются управлять… Но какое уж тут управление: ватага разгорячённых юных камикадзе запрыгивает впопыхах, и крайние толкаются ногами!..

Капот летит, как бритва, любым краем, а то его ещё и вертит – вот вертолёт: синий, новый, блестящий – а то какой-то там мультяшный голубой и приключенья все эти плюшево-рисованные!.. Кончается полёт – ударом (из снега сбит, как загиб разгоночный у памятника Покорителям космоса, трамплин нехилый) и взрывом-взлётом – ввысь! И тут же ударом настоящим – каким-то накрывающим (иногда буквально – тем же капотом).

Очухиваюемся, приземлившись, кто где… Кто на капоте, кто в кустах репьёв и сушняка, кто дальше в свалке мусора и кирпичей от клуба. Друг на друга, отпружинил капот – это ещё что, но удар о землю немного отрезвляющий. Как бокал шампанского утром натощак – выдохшегося, на новогодней подростковой вечеринке, как беломорина в пять лет: сквозь гул тошноты пробивается внутренний голос: капут! пора остановиться! Лежит, побелевший, шею загнув, как дохлый гусёнок (даром, что самый старший!), но чувство юмора – деревенское врождённое – и здесь не покидает: «Гусь, живой?» (кликуха) – «Кагак!». Ушибёт до встряски сознания, до боли настоящей – а так обычно Бог миловал. Полцентнера железа, края загнутые, крюкасто-острые, как консервный нож иль завороты им же вскрытой банки. И никто не препятствовал: для деток самых разномастных (возрастом лет от 4 до 12) такое развлеченье не казалось чем-то средневековым, поди и капот-то какой-нибудь шофер (рядом, за правлением, стоянка для машин, ремонтный гараж) оторвал и дал.

Не скрою, завсегдатаем полётов на капоте я не был, и не был их инициатором (гораздо больше времени я посвятил созданию самолёта, «чтоб с него бомбить яйцами», из люльки от мотоцикла, каких-то неподъёмных железно-листовых крыльев, радиаторного вентилятора и аккумулятора от УАЗика), но всё же полетать пришлось… Лишь ныне смутное воспоминание этого капотного «отрыва в никуда», когда зажмуриваются вмиг глаза, захолонёт, словно прилипнет, сердце, и сжимаются в ком все кишки, помогает осмыслить, как не смешно это звучит, полёт Гагарина (как, к примеру, он в фильме передан недавнем «Первый в космосе») – фактически, на железяке отрыв в неведомое пространство. Хотя и тогда нам, как и теперешним оболдуям с гаджетами, представлялось закованное в суперброню удобное кресло с рычагами и кнопками.

Одно лето было совсем каким-то странным, робинзоновским. Наверное, то, в которое только начали строить новый ДК. Бульдозерами по весне срезали весь чернозём со всей большой ложбины – от косогора, где вырыли фундамент клуба, до реки, где повалили деревянный мост. (Раньше, поведал тот же дядь Гена, на той стороне стоял деревянный магазин – не тот, который и я ещё помню, а даже другой – а подле него – шалман! Как вам нравится, это звучит гордо: шал-ман! Всё для человека – не то что нынче! Гордому строителю социализма можно было, не отходя от кассы, заправиться и подкрепиться.) И к лету вся эта местность напоминала барханы, но не из песка – из глины. А из тёмной этой глинищи, то заливаемой ливнями, то иссыхающей до мелких комочков-чешуек образовалось вообще что-то дикое – островное, марсианское.

В разгар лета за отсутствием травы тут вымахали целые джунгли из травы американки. Она заполоняет всё сплошняком, поднимается в человеческий рост14. Чем-то напоминает бамбуковые заросли, но очень плотные, действительно как стена, или ещё поле позднеиюльских мясистых подсолнухов или кукурузы, – а в них такие кое-где пятачки или барханчики лысые, как комнатки кругленькие отдельные, и к ним ведут особые тропинки, а можно ещё проложить… Короче, дети, лабиринт, где реально жутковато, что можно заблудиться, душно от травянисто-глинистой этой неприятной испарины, где сбросившая гнёт цивилизации (неантичные сандалии) нога уходит то в раскалённый «песок», то в склизкую, засасывающую размазню, то разбивает в брызги – почти как в ледяные осколки ноябрьские, непрозрачные – слепящие лужицы… Солнце порой видно почти как из колодца, плюс семена эти нависают гроздьями, отвратные, пахуче-пыльные, от которых, судачат, можно ослепнуть, а ещё – пауки-тарантулы, лягушки, ящерицы… Но зато с вигвамами и ни на что уж привычное не похоже точно.

Куда там машинки ваши, вагонетки, карусели и колёса, какой там, я понял, Луна-парк!

Дабы не всё о стародавних временах, подвигах и героях вести летопись, припомним здесь из «новых времён» случай, показательный и драматичный настолько, что часто он мне и сам вспоминается – то в ключе героическом, а то наоборот – настолько «за живое задело» и «за державу обидно», что как-то неловко становится…

Это был, 2003-й, кажется, год, в конце лета, в этот день отец отмечал своё 50-летие.

Тут как раз мне посчастливилось в самом что ни на есть сознательнейшем возрасте лицезреть – как будто хвост кометы догорающий – хоть что-то от застольной крестьянской культуры. Чтоб за столом оказалось десятка два человек разных возрастов, и песни ещё хоть немного попели, и в один день вытоптали кружок на траве и земле, чтоб зиял, как лысина или тонзура, как бетонный такой пятачок танцплощадки – хотя и не под гармонь уже…

Да и вообще насчёт элемента фольклорного тут довольно туго, но сохранилась, однако, одна из базовых, наверное, традиций – наливать всем самогону по стакашку всклянь, провозглашать короткие тосты (дальше-больше уже совсем простецкие, сродни знаменитому шариковскому, обычно какое-нибудь «Н-ну, давайте!»), постараться со всеми чокнуться и залпом опрокинуть, хорошо всё это закусывать и при том вести непрекращающиеся разговоры с шутками и смехом.

Разговоры вспыхивают искорками, имеют различные очаги, подчас конкурирующие, но побеждает, забивает прочее сюжетная и громкая история, типа как раз вот некоторых наших про Лимонхву и проч., возлияния повторяются минут через десять, много пятнадцать, а застолье длится часов с трёх дня чуть ли не до полуночи. Самогон измеряется трёхлитровыми банками и флягами, но публика особо сильно не пьянеет: тут и некая сельская закалка и сноровка сказывается, а скорее всего, ещё и сама закуска, можно так сказать, тяжёло-артиллерийная: котлеты как из пулемётной ленты – цельный двухведерный жбанище, кастрюля трёхведерная картошки круглой и такая же мятой, куры жареные, пусть не десятками, но деревенские мясисто-жилистые гиганты, хлеба тоже, хоть он теперь и совсем невкусный и вообще несносный (не только спроть советского, а даже и всех вывихнутых 90-х), столько, что можно полстены сложить «в два кирпича».