Мир-село и его обитатели - Алексей Шепелёв

Книг у нас в доме тогда было мало – десятка полтора, не больше. Читать мне что-то, как и принято в деревне, не читали, и я, когда научился в школе, тоже не читал. Однако, с этого возраста, как уже хвалился, сам начал писать, и за неимением чтива и к нему стимулов, писал постоянно… Впрочем, речь не о том; добавлю только, что чтение и письмо не казались мне особенно связанными, собственное художество (процесс из себя) казалось мне куда более естественным, чем обычное для будущих литераторов глотание целых полок чужого.

В одном из своих романов я также уже остроумничал, что к человеку, сидящему за книжкой, отношение у сельских жителей примерно такое же, если б ты на виду у всех сидел в руках с презервативом или с початой бутылкой! Занятие, если не вредное, то бесполезное – и отчасти я это отношение разделял – и отчасти (но, конечно, уже куда меньше) разделяю, как ни странно, и по сей день.

Моё отношение, однако, всё же терпимое, философское, идущее бок о бок с неприятием головокружений перегибов цивилизации, а у родственников моих и тех, кого я знаю, подчас прямо воинственное!

Приходилось мне слышать и несколько историй о странных чудаках, кто «с чего-то начал читать всё вподряд» (или наоборот – одну Библию) да и дочитался – сошёл с ума. При всём при этом не раз мне рассказывала мама про своего рано умершего брата Колю, который и был настоящим заядлым читателем – в глухой деревушке Затолокино Пензенской области. Он всё знал, твердит она, всё, что ни спросишь. Однажды из баловства соседский малец обдумал спросить такое… И ему вполне интеллигентно и серьёзно ответили. Это руководителю страны можно было так ругаться, а додумайся спросить у родителей неграмотных или у училки в школе – тебя бы выдрали как сидорову козу и не приняли бы в пионеры. В свои ещё, наверное, старше-школьные годы, деревенский книгочей знал, что такое «педераст». Невольно вспоминается подружка Эллочки-людоедки, знающая «богатое слово: гомосексуализм». Но кем вспоминается? Да и смешного тут, кстати, не очень много: то же, что и редиска – плохой человек! Даже «очень плохой».

Не раз повторялось мне с детства, что дядя Коля, в болезни и предчувствии смерти, говорил маме: «Будет у тебя сын, назови Алёшкой».

Но память памятью, она искажается интерпретацией, поэтому преференций это никаких мне не доставило – едва ли не наоборот. И одиночество, и странность пресловутую, и скитальчество – всё видное невооружённым глазом, чувствуемое другими нутром – мне не надо было искусственно вырабатывать. Общения и улицы я не особо чурался, не считался болезненным, с книжкой под носом не спал, не ходил и не ел. Читать мне, однако, всё же приходилось, но всегда с трудом: Алёшкой с книжкой я не перестал быть ни в 18 лет, когда учился в универе и начал публиковаться, ни в 23, когда защитил диссертацию и вышел книгой роман, ни в 33… – отношение практически не изменилось. Как будто всё напечатанное буквами – только о «плохих».

К письму, хоть и прецедентов вокруг нет, отношение такое же. В литературе, надо сказать, понимают все вокруг (слова, обороты, образы, рассказ и пересказ – стихия сельского жителя!), меня в два счёта разделывают под орех, как не снилось и самым отъявленным и добропорядочным критикам. Не читал, не буду, но и так знаю! Помявшись, сказал матери, что посвятил ей «Мир-село…», – и получил привычную отповедь, что не о том и не так надо писать, а уж на какую-то сумнительную этернизацию и копеечный гонорар и тем паче наплевать: Кусан и Пузан вон что вершат, из Москвы вахтёры приезжают «вон на каких машинах» (да с целыми багажниками «колбасы хорошей» – «Папа может»! ), «даже однокашник твой Зюзик, уж на что дуб дубом с детства, и то поглядишь – живёт не тужит».

Но читать меня, как ни странно, приучила сама мама. За что ей без смеха спасибо: увидев, что я, как и прочие, не проявляю никакого интереса к чтению и книге, она поступила в высшей степени остроумно. Тогда она как раз работала на весовой – сидела в будочке, взвешивая колхозные машины с зерном, – и предложила мне каждый день заходить к ней из школы, пообедать принесённым из столовой, а дальше – читать «Робинзона Крузо»!

Подумаешь там – читать! Конечно, не хотелось: никто не задавал, времени и так нет, но она предложила читать вместе: то она будет читать вслух, то я, то она одна и мне рассказывать, то наоборот. И книжка не подкачала – по сей день поражаюсь, что за идеальный выбор! Промозглые сентябрьские две недели – сказочные – но и реалистичные тоже! – быстро пролетели, как пишут в книгах, изменив меня навсегда.

Библиотека была от нашего дома – как и все почти наличествующие очаги цивилизации – рукой подать, даже по прямой ещё ближе – и двадцати метров не намеряешь! Однако какой-то её близости, если можно так сказать, я не чувствовал.

Оказавшись там впервые, я, естественно, пришёл в восторг – книги, тома, корешки с золотым тиснением, стеллажи, картонные карточки с буквами, картинки! – но я ещё был дошкольником, и меня допустили бродить и лазать. Я не знал, что это если не запрещено, то не принято, и вообще до школы двойственного отношения к книгам не мог понимать – как и по сей час до конца не могу постичь тройственного…

Иногда так и не выдержишь и понесёт проповедовать: ведь на книжной, на словесной основе всё строится – и фильмы, и телепередачи ваши, всё! Приводишь даже примеры очевидные: вот раньше как мы ждали в школе осенний бал, новогодний вечер! Было интересно, увлекательно – и зрителям, и участникам. А почему? Сценарии писали – где-то добывали, сами сочиняли, перерабатывали – всё на словесном искусстве держалось, на шутке, сатире, на сказке. А сейчас посмотришь школьный вечер – «конкурс двойников» – пятиминутку откривляться под фанеру в костюме трансвестита – самое то (особенно для детей до 8 класса!), и даже сосновские матроны понимают: чего-то не хватает. «Это Шура, это Сердючка… – объясняет Сашенька (по сто лет уж персонажам, но как своею скоморошностью в народе прижились!), – …это Григорий Лепс, а я – Ани Лорак, во-о на каких каблуках!»

Абстрактное мышление здесь не идёт никак: слово не могут отделить от речи: живое слово, которое из рога телеизобилия сыплется и которого сам не жалеешь, – одно, а книжное – «мёртвое», «скучное» – совсем другое. Тем более, что и в телевизоре всё больше обходятся одним кривляньем.

Да и танцы-то уже, как Сашенька их не рекламировала («Тут мы такие – туф-тутц!..»), как на замедленной съёмке вялые. Рисунки, плакаты, стенгазеты – где всё это? То ли дело в наши спартанские времена все эти «Современный танец», «А сейчас девочки станцуют рэп»! Конечно, и в ту пору на особо больших и красочных и не особо политизированных плакатах «1972» или «1982» исправляли на «1992», но теперь уж эта разница почитай музейная – чуть не в полвека! Доброй части учителей у нас было по двадцать с небольшим, а нынешние все почти на пенсии.

А тогда, в последнюю декаду Союза, все читали. Каждым семейством выписывалось по нескольку газет и даже журналов, иногда весьма экзотичных. Мама приносила книжки толстые и целые подшивки журналов. Даже отец, единственный случай помню, как сон, – читал в чулане-кухонке ночью «Спартака»! Помню у мамы какую-то книгу библиотечную, толстенную-истрёпанную, видимо, исторический роман, и мне ответили незабываемо: «Про покорение Рязани Батыем». Про богатырей и рыцарей я замирал! Но тут решил и на исторические обобщения замахнуться: как только научился читать, отыскал и выпросил измочаленный томище у старой, как у нас произносили, «библиотекарщицы».