Корней Чуковский - Ирина Лукьянова

В книгу была полностью включена статья «Пушкин и Некрасов». Некрасов, рассказывал в ней Чуковский, «поставил себе боевую задачу: наперекор фальсификаторским бредням отвоевать Пушкина у его мнимых союзников, выдвинув и прославив в поэзии подлинные черты его личности». Ту же цель – отвоевать Некрасова у его мнимых союзников – ставил себе и Чуковский. Он доказывал всеми сотнями страниц своего «нечеловеческого труда», что Некрасов – не просто «певец горя народного», «поэт-гражданин», «светоч революционной журналистики» – а прежде всего поэт, и поэт истинный, мастер своего дела, исключительный по своей смелости новатор, реформатор поэтического языка—и что уважения, любви и внимания он заслуживает именно как поразительный художник слова.

К. И. цитировал многочисленных «почитателей», считавших, что Некрасова можно любить только за его направление, и горячо доказывал: «Если бы форма этих революционных стихов была действительно слаба и ничтожна, стихи были бы мертвым литературным балластом и только губили бы великую тему… Будь Некрасов равнодушен к художественной форме стихов, их агитационная сила была бы равна нулю».

Сам Чуковский без устали обличал авторов подобного балласта – особенно в детской поэзии. Например, в 1960 году на пленуме Союза писателей РСФСР он говорил о «сонном равнодушии ремесленников», сочиняющих такие «геморроидальные строки» – например, о комнате Ленина в музее:

«Литературная техника не знает приемов, при помощи которых департаментскую, чиновничью скуку можно было бы выдать за горячее чувство сердечной любви», – негодует Чуковский. Его занимает творческий путь Некрасова-мастера – от подражания Пушкину – через преодоление Пушкина – через сближение с Гоголем – через родство с фольклором и преодоление фольклора – под направляющим влиянием Белинского – к уникальной собственной форме. Он с упоением рассказывает об остроте художнического взора Некрасова, о великом мастерстве, с которым он способен передать «нервный подъем при бессоннице, когда все внешние чувства обострены до предела, до восприятия „тончайших сетей паутины, что как иней к земле прилегли“». О его жадности к жизни, о неумолчной радости, с которой он любуется красотой весны, деревенского пруда, сельской ярмарки. О виртуозном владении ритмом, размером, рифмой, звукописью, о точности выбора выразительных средств, о строгой и внимательной работе над словом.

Книга была попыткой Чуковского пройти по собственному пути между Сциллой формализма и Харибдой вульгарного социологизма. Путь был особенно нелегким, потому что Сцилла требовала большего наукообразия, терминологической строгости и сухости – а Чуковский даже о таких сугубо специальных вещах, как силлаботоническая метрика и «трехстопный ямб с двумя концевыми неударными, образующими дактилические окончания стихов», ухитрялся говорить просто и взволнованно; терпеть это в науке, пожалуй, было никак нельзя. Харибда тоже не дремала, полагая, что единственно достойные предметы для освещения – «идейное своеобразие», «отражение действительности в ее революционном развитии» и т. п.; для исследователей Некрасова было заготовлено довольно большое количество штампов, и отказ от них был сродни бунту… Чуковский умудрился создать полноценное исследование, аккуратнейшим образом проложив маршрут ровно посередине. Впрочем – эзопова речь, чудо лавирования, необходимость взвешивать каждое слово – «текст матовый, как потолок в палате», – чудо, что книгу, созданную в таких условиях, вообще можно читать. А читать «Мастерство Некрасова», безусловно, можно. И что еще важнее – из этой книги читатель выносит убеждение, что Некрасов был прежде всего гениальный поэт. А не только певец горя народного и представитель критического реализма, предтеча реализма социалистического.

Впрочем, читатель, может быть, эти представления и выносит, но на критиков эта закономерность не распространяется. 7 мая 1953 года в «Литературной газете» вышла обширная рецензия Анатолия Тарасенкова на «Мастерство Некрасова». Рецензия поражает своей глухотой к рецензируемому тексту. Начиналась она – безо всякой иронии! – с обширной коллекции штампов, борьбе с которыми была посвящена вся книга Чуковского: «Некрасов – великий революционный демократ в поэзии, певец народа, его передовых чаяний и устремлений, поэт, с гневом изображавший бар-крепостников и их прислужников – либералов». Далее следовала цитата из Сталина, и автор продолжал: «Поэтика Некрасова – поэтика критического реализма в одной из высших точек своего развития, поэтика беспощадно правдивого изображения жизни такой, какой она была в ту историческую эпоху». Именно так в «ту историческую эпоху» и полагалось писать о Некрасове. Чуковский со своими – некрасовскими – тончайшими паутинками был не ко двору. Хуже всего, что после этого Тарасенков (по возрасту годящийся Чуковскому в сыновья, однополчанин его сына) еще и занялся анализом книги, усвоив снисходительный тон многомудрого оппонента, разбирающего дипломную работу даровитого, но неопытного юнца.

«Поэтику Некрасова часто толковали то в духе вульгарного социологизма, то с точки зрения откровенного формализма… Несостоятельной была и предпринятая когда-то К. Чуковским попытка свести особенности поэтики Некрасова к заунывным, плачущим, мучительно рыдающим интонациям (К.Чуковский „Некрасов, как художник“. П., 1922)… Перед нами исследование, в котором автор решительно пересмотрел свои прежние взгляды… В книге „Мастерство Некрасова“ нет прямой полемики с К. Чуковским, автором книг о Некрасове, выходивших в двадцатые и тридцатые годы. Нет в ней и самокритики – ясной, прямой. Об этом следует пожалеть, в этом следует упрекнуть автора. Хотя бы коротко о своих прошлых ошибках Чуковский должен был сказать, раз он их понял и от них отказался… Прежнее стремление к нарочитой оригинальности сменилось теперь углубленным историзмом, добросовестным изучением материала».

Тарасенков искренне старался дать образец товарищеской, нелицеприятной, объективной критики. С одной стороны, «книга Чуковского хороша своей конкретной предметностью, осведомленностью автора, тем, что его выводы не произвольны, что они всякий раз опираются на серьезную фактическую основу», книга «принесет большую пользу нашим поэтам». С другой стороны, «нужно предостеречь исследователя», ибо он увлекается и делает неправомерные выводы. «Не удержался в пределах подлинной научности», «здесь, опять-таки, как это бывает с К. Чуковским, он импрессионистичен, он покидает почву научного исследования». «Конкретных совпадений и подражаний у Некрасова меньше, чем это кажется увлекающемуся и увлеченному Чуковскому».

К. И. записал в дневнике: «Статейка Тарасенкова в „Лит-газете“ глубоко оскорбила меня – не знаю, чем, – должно быть, своим хлестаковством. Хотя намерения у него были самые добрые». Пожалуй, еще больше оскорблял язык статьи – статьи, посвященной мастерству! «Чуковский убедительно раскрывает»… «Чуковский разоблачает»… «убедительно разбирает автор»… «Чуковский показал»… «автор показал»… «книга со всей очевидностью показывает»… Люди разучились говорить своими, неизбитыми словами, и это было страшнее всего.

В июле книгу Чуковского похвалила «Правда» – газета, которая несколько лет назад отправила его в литературное небытие. «Люди поздравляют меня, а статья кособокая и мутная», – мрачно занес К. И. в дневник. Затем вышло еще несколько рецензий, в основном хвалебных – но и это его не радует: «Но я ни с кем не согласен – ни с Твардовским, ни с Ермиловым, ни с Ждановым. Книга моя плохая, в десять раз хуже, чем была бы, если бы меня не заставили работать одновременно над XII томом!»