Книжный в сердце Парижа - Лоренца Джентиле

об этом сообщить. Каким образом он мог себе представить, что вместо вокзала я отправлюсь на альтернативное представление «В ожидании Годо»?

– Все поезда переполнены из-за забастовки. – Я пытаюсь говорить спокойным голосом.

Я смотрю на движущихся передо мной людей. Виктор идет развалистой, нескладной походкой, то и дело оборачиваясь, чтобы удостовериться, что я рядом.

– Бернардо, жди меня в среду, – добавляю я.

Следует долгое молчание. Я пытаюсь предугадать его ответ, но мой разум буксует.

– Твои родители уже в курсе? – спрашивает он наконец.

Я говорю, что да.

Он, должно быть, задается вопросом, почему я ждала целый день, прежде чем сообщить ему, и я молюсь, чтобы он меня об этом не спросил. Потому что ответить мне нечего.

18

Всех зрителей одновременно запускают в зал в последнюю минуту. Занавес отсутствует. На сцене, залитой оранжевым светом, находится пальма и две девушки в купальниках – и больше ничего.

Двадцать лет назад, во время трансляции фильма «Леди Оскар», тетя выключила телевизор на самом интересном месте, заявив, что отвезет меня в театр. В тот вечер давали пьесу Чехова «Чайка». «Его произведения – переломный момент в мировой драматургии», – взволнованно объясняла тетя; пришло время и мне познакомиться с ними. Тогда у нее был русский период: она ходила в меховой шапке, пекла блины с икрой и читала только Анну Ахматову, Нину Берберову и Марину Цветаеву. Их книги были разбросаны по полу моей комнаты, которую я делила с тетей, когда она приезжала к нам в гости, – строгие обложки болотных и коричневых тонов, на которых чаще всего изображались длиннобородые мужчины в шубах и раздавленные горем женщины, сидящие в полутьме или при тусклом свете свечи.

Я никогда не была в театре, и при мысли об этих людях на обложках русских книг мне становилось страшно, но потом я все-таки решила довериться тете. Она оделась для выхода в свет: переливающееся шелковое платье и красная помада, волосы собраны в пучок. А я выбрала милое платьице с блестками, которое тетя подарила мне для первого причастия, а мама носить запретила.

– Прекрасно выглядишь, Олива! – воскликнула Вивьен, увидев меня. – Именно так и нужно одеваться в театр.

Она надела шапку и шубу, и мы сели в автомобиль. Это была машина моего отца, на которой она уже успела попасть в пару аварий.

– И где здесь сцепление? – спросила меня тетя, растерянно глядя на педали.

Она водила машину только у нас в гостях, и то не всегда, а память ее довольно избирательна. Я понятия не имела, что такое сцепление, но наконец после пары резких рывков тетя его нашла. Несмотря на то, что мы несколько раз глохли на светофорах, и на несколько гневных тетиных выпадов в адрес автомобилистов, обгонявших нас с громкими гудками, мы добрались до места назначения в целости и сохранности.

Тетя не успела купить билеты заранее, но места еще были. «Сила судьбы!» – произнесла Вивьен, вызвав улыбку у дамы на кассе.

Сцена, возвышаясь над партером, занимала центральное место в зале: бархат, мерный гомон, посетители обмахивались программками, как веерами, сверкающая люстра, старинные зеркала – этот мир не был похож ни на что мною ранее виденное. Вот-вот должно было начаться что-то магическое, даже сакральное, восхитительное или пугающее.

Занавес поднялся, и открылся вид на пустое и довольно невзрачное пространство, в котором перемещались актеры, одетые в точности как персонажи на обложках тетушкиных книг. Они странно разговаривали и говорили непонятные вещи. Но как они это делали! Опустившись в мягкое красное кресло, я с чувством первобытного наслаждения наблюдала, как они спорят, любят друг друга и страдают. Я была там единственным ребенком и чувствовала свою значимость: я присутствовала на спектакле, который стал переломным моментом в мировой драматургии, что бы это ни означало.

Когда снова зажегся свет, я заметила, что тетя плачет.

– Пойдем чего-нибудь выпьем, – предложила она, вытирая глаза уголком шали.

Сидя в буфете (мне – вода с мятой, чистая водка – для нее), она беседовала со мной, как со старым другом: она знала, что поход в театр пойдет ей на пользу, так как театр – это зеркало души. Там, на сцене, были мы. Мы. Понимаю ли я?

Но нет, я не понимала… То, что я видела, было необыкновенно, я этого никогда не забуду, но все эти персонажи показались мне во всех отношениях чуждыми. Чуждыми, да еще к тому же и экстравагантными!

– Да, на сцене они были в костюмах, – примирительно ответила тетя, – потому что принадлежат другой эпохе, но их боли и радости схожи с нашими, дорогая Олива.

Тетя говорила, что, как и Нина, чувствует, будто ее призвание на самом деле таковым не является. Но она не в силах от него отказаться. Она пишет одну и ту же книгу уже более двадцати лет, и зачастую на поиск одного-единственного слова у нее уходит несколько дней. Она думает только о литературе, об истории, ради которой она жертвует всем; сочинительство конкурирует с жизнью и побеждает, заставляет ее пренебрегать личными делами, мешает создать семью и удержаться на работе. История все не выходит, а жизнь ускользает, течет мимо, меняется, предает ее. История отказывается ложиться на бумагу. Возможно, ей так никогда и не удастся опубликовать рукопись.

Я хотела бы дать ей совет, но мне было десять лет, мне еще предстоял экзамен за пятый класс, на мне платье, которое я собиралась надеть на первое причастие, шерстяные носки и туфли без каблуков. Я никогда не была в России, и, наблюдая слабость моей тети, я чувствовала себя совсем ничтожной. Меня ужасала мысль, что в этом возрасте можно чувствовать такую растерянность. Все взрослые вокруг меня были похожи на моих родителей: они довольны жизнью, их кредо – испытывать чувство удовлетворения. Они считали, что, если тетя потерпела неудачу на литературном поприще, ей давно следовало бы отказаться от своих амбиций и смириться, – их слова долетали до меня, когда я подслушивала у двери спальни.

Теперь-то я знаю, что она никогда не смирится. Но как раз в тот момент, когда я тоже начала грустить, тетя радостно произнесла: «Я могу звучать трагично, но это не так. Увлечение придает жизни смысл, помогает чувствовать себя по-настоящему живым, это тот источник, из которого всегда можно испить. Поверь мне, лучше иметь пристрастие и не чувствовать себя достойным его, чем не иметь ничего и прожить скучную и банальную жизнь».

Я залпом выпила воду с мятой, а затем заявила, что мое пристрастие – это театр. Я хочу быть актрисой. Актрисой и кондитером или кондитером и актрисой – неважно. Я буду играть так же хорошо, как исполнительница роли Нины. И у меня тоже получится вызвать в тете такие сильные чувства.

Если понадобится, я смогу от всего отказаться. И я действительно в это верила. Когда рядом со мной Вивьен, все это казалось разумным.

– Однако! – воскликнула тетя. – Да ты крутая, Олива.

С тех пор каждый раз, когда она приезжала ко мне в гости, она водила меня в театр.

– Это немного похоже на то, что я сказал о Генри Миллере, – говорит Виктор.

Мы сидим на полу библиотеки, прислонившись спиной к деревянным скамейкам.

Я продолжаю размышлять о спектакле. Я отождествляю себя с Эстрагоном: ведь это я напрасно ожидаю тетю перед книжным магазином. И с Владимиром, который, как и я, надеется, хотя и сам того не признает, что в его жизни наконец произойдет что-то.

Дерево рядом с фонтаном расцветает. Розовые цветы, собравшись в гроздья, распустились, как будто договорились заранее. Но разве цветы, что были на вишне, были не белого цвета? Может, на самом деле это персиковое дерево?

«И что нам теперь делать?» – спрашивает Владимир.

«Ничего. Это более разумно», – отвечает Эстрагон.

Ничего. Но если в «Годо» время остановилось, то в моем мире уже наступил вечер понедельника. И я все еще здесь. В Париже.

– Может, спустимся к Сене? – спрашивает Виктор.

Я киваю, все равно сна у меня ни в одном глазу.

– Только не пялься на ногу Джона, как в