Свет грядущих дней - Джуди Баталион

трудового, или социалистического, сионизма обучали преимущественно ведению дебатов по социальной теории. Они изучали вопросы самозащиты, но не были организованы для борьбы[238]. «Свободе» требовались союзники со связями или военное обучение.

Цивья не сдавалась. Опираясь на многолетний опыт искусного ведения переговоров, научивший ее гибкости, она продолжала работать с руководителями общины, но снова и снова наталкивалась на узкопартийный подход. В марте 1942 года она инициировала встречу представителей разных еврейских партий под эгидой Бунда. Выступавший от имени «Свободы» Антек умолял присутствовавших проникнуться срочной необходимостью подготовки ответного удара и предложил программу создания коллективного еврейского движения самозащиты. Собрание не дало никаких практических результатов. Сионисты хотели работать с Бундом, имевшим связи с польскими партиями, но Бунд не доверял буржуазным сионистским группам, одержимым идеей эмиграции в Палестину, и предпочитал бороться вместе с польским подпольем, располагавшим кое-каким оружием[239]. Лидеры основных партий обвинили молодежные движения в наивности, поспешности и алармизме при полном отсутствии воинского опыта. Соглашение же с хорошо вооруженным молодежным движением «Бетар»[240] было невозможно.

От полной безысходности сионистская молодежь попыталась установить прямой контакт с польским Сопротивлением. Потом приняла участие в Антифашистском блоке, инициированном еврейскими коммунистами. Коммунисты хотели сотрудничать с Советской армией за пределами гетто, но Цивья, которая входила в руководство[241], настаивала на важности внутренней обороны. Прежде чем удалось достичь соглашения относительно дальнейших действий, руководителей-коммунистов арестовали, союз распался. И у членов «Свободы» не осталось больше никаких идей – где достать оружие. Даже Цивья вынуждена была признать, что они зашли в тупик.

И ее пронзила мысль: мы опоздали.

* * *

Сказать, что время уходило, значило ничего не сказать. Летом 1942 года «акция» – нацистский эвфемизм массовой депортации и убийства евреев – добралась до Варшавского гетто. Она началась в апреле «кровавым шабатом»[242]: подразделения СС ворвались в гетто ночью и в соответствии с заранее составленными списками собрали и расстреляли всю интеллигенцию. С этого момента гетто превратилось в полигон для убийств, где господствовал террор. В июне приехала Фрумка с сообщением о существовании Собибора[243], еще одного лагеря смерти в ста пятидесяти милях к востоку.

Владка Мид (урожденная Фейгеле Пельтель), двадцатиоднолетняя бундовка, помогавшая издавать подпольную газету Бунда и руководившая нелегальными молодежными группами, впоследствии написала об обстановке, царившей в гетто в июле 1942 года[244]. Слухи о неминуемой смерти, ожидание облав, постоянная стрельба. Мальчик, занимавшийся контрабандой, рассказывал, что по ту сторону стены стоит цепь из немецких и украинских солдат. Страх. Неразбериха.

А потом появился плакат.

Евреи столпились на обычно безлюдных улицах, чтобы прочесть его: все, кто не работает на немцев, подлежат депортации. Владка целыми днями отчаянно металась по всему гетто в поисках документов, подтверждающих трудоустройство и, следовательно, дающих «право на жизнь», для себя и своих родных. В невыносимой жаре сотни измученных евреев торчали перед воротами фабрик и мастерскими, отчаянно надеясь хоть на какую-нибудь работу, чтобы получить заветный документ. Некоторые счастливчики прижимали к груди собственные швейные машинки, рассчитывая, что так их скорее наймут. Спекулянты продавали фальшивые рабочие карточки, взяточничество приобрело невероятные масштабы, за официальную справку о работе люди отдавали последние семейные реликвии. Матери бродили в оцепенении, не зная, что делать с детьми. Те, у кого работа была – и кто временно обезопасил таким образом свою жизнь, – всячески избегали разговоров, испытывая невольное чувство вины. По улицам проезжали грузовые фургоны, набитые отнятыми у родителей рыдающими детьми.

«Страх того, что ждет нас там, – писала впоследствии Владка, – лишал нас способности думать о чем бы то ни было, кроме спасения жизни»[245].

Понимавшая бессмысленность ожидания в бесконечных очередях Владка воспрянула духом, когда получила сообщение от друга-подпольщика. Ей надлежало явиться, имея при себе фотографии, свою и всех членов семьи, за получением учетных рабочих карточек. Она помчалась по указанному адресу. В помещении, наполненном густым сигаретным дымом, было столпотворение. Владка заметила нескольких руководителей Бунда и историка Рингельблюма, из обрывков разговоров поняла, что они изготовляли фальшивые рабочие карточки и пытались открыть новую мастерскую, чтобы спасать молодых людей. Однако они по-прежнему считали, что лучший выход – прятаться, даже несмотря на то, что спрятавшимся, если бы их нашли нацисты, грозила верная смерть. «Что поделаешь?» – бормотали они.

А потом началась паника: здание оказалось окружено. Владка, схватив фальшивые документы, сумела пристать к группе, подкупившей еврея-милиционера, – это становилось обычным делом по мере того, как все больше евреев хватали, а те пытались спастись, хотя и безуспешно, рассказывала Владка в своих записках. Женщины физически дрались с полицейскими, заталкивавшими их в грузовики, спрыгивали с поездов на ходу[246] – все это обычно оказывалось напрасным.

Депортации происходили регулярно, облавы устраивали немцы и украинцы, к ним присоединялась и еврейская милиция. У последней была квота: столько-то человек она должна задерживать ежедневно. Если норма не выполнялась, забирали самих милиционеров с семьями[247]. После того как похватали детей и стариков, неработающих и тех, кто значился в списках, охота на подлежавших депортации переместилась на улицы. Люди с ужасом видели, что перекрывают их улицу, и пытались спрятаться: заползали на крыши или запирались в подвалах и на чердаках. Фальшивые документы Владки больше не действовали. У нее не было надежного укрытия. Евреев призывали добровольно выходить на umschlagplatz – площадь, являвшуюся сборным пунктом, откуда евреев увозили в лагеря смерти, – для получения трех килограммов хлеба и килограмма джема. И люди снова надеялись и верили в лучшее. Многие умирающие от голода, одинокие, мечтающие прилепиться хоть к кому-нибудь, шли туда – и их увозили. «Так цена жизни еврея свелась к краюхе хлеба»[248], – написал один подпольщик.

И вот очередь дошла до ее улицы. Владка спряталась в убежище, но когда солдаты стали колотить в дверь, женщина, скрывавшаяся вместе с ней, зачем-то открыла ее. Смирившуюся с судьбой, взглядом выискивавшую в толпе своих родных, прятавшихся несколькими домами дальше по улице, Владку пригнали на сортировочный пункт, где она предъявила рабочую карту, накорябанную рукой ее друга. По неведомой причине «документ» был признан. Владку послали направо, жить. Ее семью – налево.

В каком-то оцепенении она ходила на работу в одну из остававшихся открытыми мастерских – истощенная до предела, терзаемая постоянной тревогой, опухшая от голода, избиваемая и вечно ждущая. Количество рабочих мест было ограниченно, и каждый боялся потерять работу; проводились проверки, облавы, каждого, кто был застигнут бездельничающим или прячущимся, кто показался слишком старым или слишком молодым, ждала смерть. Люди падали от усталости за своими швейными машинками. Выборка за выборкой. Когда Владка пыталась получить официальное удостоверение личности, здание было окружено. Она несколько часов