Семь ночей в постели повесы - Анна Кэмпбелл

Покалывающее ощущение в затылке предупредило, что она больше не одна на берегу. Сидони медленно повернулась от неспокойного моря. Меррик был в белой рубашке и бриджах, но сделал уступку холоду, набросив на плечи свободный сюртук. Он выглядел сильным и мужественным. Захватывающее дух воспоминание о том, как он целовал ее этим утром, ослепило ее.

Он шагал к ней, решительно разбрасывая сапогами песок.

– Ты тут осыпаешь мою голову проклятиями?

Она вздрогнула от его вопроса, хотя он говорил в своей обычной насмешливой манере. Он был как собака, с которой плохо обращались: спешил зарычать, чтобы не дать себя пнуть.

Ох, Джозеф…

Сердце ее сжалось от мучительного сочувствия. Он так глубоко ранен, что она не знает, сможет ли кто-то его исцелить. Уж точно, не случайно встреченная девушка, которая пробудет с ним всего неделю. Ее решения стали такими ужасно сложными. Ужас, который, как она воображала, ожидает ее в замке Крейвен, совершенно бледнел в сравнении. Сидони думала, что рискует своим телом, а оказалось – душой.

– Сидони? – Взгляд его сделался острым.

– Мне необязательно быть одной, чтобы проклинать тебя.

– Я так и подумал. – Он внимательно изучал ее, словно догадывался, что она что-то скрывает.

Разумеется, она кое-что скрывает. И не только то, что против всех требований добродетели и самосохранения желает его.

Когда он подошел, Сидони увидела, что в его взгляде сквозит отстраненность. Ей следовало бы радоваться. Если Джозеф не впустит ее к себе в сердце и в душу, куда меньше вероятности, что она выставит себя дурой. Но чувства ее были иными. Ей казалось, будто он оставил ее на улице, на снегу, а сам сидит в доме перед уютно пылающим камином и попивает бренди.

Он махнул рукой вдоль берега.

– Прогуляемся?

– Да, – отозвалась она, зябко поежившись.

Он заметил, что она замерзла. Он все замечает.

– Или, может, вернемся в дом?

В дом? К тому нескончаемому мучительному ощущению притяжения, которое тихо кипит между ними? В некотором роде он был еще более привлекателен под открытым небом, с этой растрепанной ветром густой цыганской шевелюрой. Но здесь она не так остро чувствовала, как каждое мгновение делает ее капитуляцию все более неизбежной.

– Нет.

– Как хочешь.

Он снял сюртук. Тяжелые складки окутали ее, обволакивая теплом и головокружительной смесью запахов: лошадей, кожи, моря и самого пьянящего из всех – Джозефа Меррика. Укутанная в его сюртук, Сидони как будто очутилась в его объятиях.

Сидони сделала нерешительную попытку вернуть сюртук.

– А разве ты не замерзнешь?

Он рассмеялся и зашагал вперед.

– Дьявол сам о себе позаботится.

Она прибавила шагу, чтобы идти с ним в ногу.

– Лучше б ты не был таким добрым, – сказала она приглушенно, придерживая свои выбившиеся из-под шляпы волосы.

– Я совсем не добрый.

– Ну, по крайней мере, ты никогда в этом не признаешься, – пробормотала она, чуть ли не сгибаясь под тяжестью вины.

У нее возникло тревожное чувство, что, если взвесить грех против греха, ее прегрешения против прегрешений Джозефа Меррика здорово перевесят.

Джозеф не мог этого вынести. Он развернулся лицом к Сидони:

– Не обманывайся, будто я хороший человек.

Потрясенная, она уставилась на него.

– Думаю, ты лучше, чем сам о себе думаешь.

Его смех был отягощен горечью.

– Мои грехи уличают меня.

Он надеялся напугать ее, чтобы заставить отступить, но ему следовало бы знать, что из этого ничего не выйдет.

– Назови хоть один. Говорят, исповедь облегчает душу.

Он едва удержался от резкого ответа, что у него нет души. Раньше Джозеф сказал бы, что это истинная правда, но под влиянием Сидони осколки его чести, стеная, стремились в муках возродить к жизни его душу. Может быть, потому она еще оставалась девственницей спустя почти три дня в его доме?

– Какой только чепухи не болтают.

– Ты сам заговорил о своей порочности. Я просто хочу убедиться, насколько ты на самом деле плох. – Сидони замолчала, убирая назад хлещущую по лицу прядь. Ветер крепчал. – Назови какой-нибудь свой скверный поступок, который выходит за все рамки, и я оставлю тебя предаваться романтическим размышлениям о своих прегрешениях.

– Очень смешно.

Он уже сто раз пожалел, что бросил ей вызов. Но потом с отвращением вспомнил, как она смотрела на него, когда он отдавал ей свой сюртук. Стратегия, возможно, требовала притвориться перед ней приличным парнем, но перспектива ее горького и неизбежного разочарования заставила съежиться. Уже не в первый раз после знакомства с Сидони он проклинал эту неудобную, вынужденную честь, которая мешала его коварным планам.

– Ты кого-нибудь убил? – Она думает, что его беспокоят какие-нибудь пустяки.

– Не собственными руками, – огрызнулся Джозеф, повернулся и зашагал дальше по берегу.

Она поспешила нагнать его.

– Расскажи мне.

Его так и подмывало послать ее к черту, однако он остановился и повернулся к ней. Если она так горит желанием счесть его преступления, что ж, он расскажет ей. Но как выбрать одно злодеяние из сотен позорящих его?

– Хочешь знать, убил ли я кого-нибудь?

Она тоже приостановилась, мудро сохраняя между ними дистанцию. Вероятно, догадалась, что он недалек от того, чтоб схватить ее за плечи и хорошенько тряхнуть.

– Да.

Глаза его сузились, и он ответил с надменной, нарочитой медлительностью:

– Моя дорогая, я убил тысячи.

Сидони спрятала руки в юбках, чтобы не дать сильному ветру поднять их и скрыть внезапную дрожь.

– Я тебе не верю.

Улыбка превосходства, которую она уже возненавидела, искривила губы Меррика.

– Клянусь могилой матери – это правда.

Потрясение быстро прошло, и здравый смысл вернулся. Сидони поняла, что он играет с ней в игру, отвратительную, гротескную, но есть в этой игре и какой-то особенный трюк.

– Как?

Веселость его испарилась, и она увидела, что Джозеф пожалел, что открыл ей даже эту малость.

– Я не горжусь этим, Сидони. Оставь.

Нет, нет и нет! Впервые после утренних поцелуев ей удалось пробить броню, в которую он заключил свои эмоции. Она хотела знать о нем все. Не для того, чтобы ненавидеть, нет. Слишком хорошо она сознавала, что уже давно прошла ту точку, где могла его ненавидеть. Вот вам и смелые заявления о том, что она презирает весь мужской пол.