Жена немецкого офицера - Сюзан Дворкин

Я писала домой, что привыкла к работе, и она больше не представляет для меня никаких трудностей. Это было почти правдой. Люди привыкают ко всему – к тому, что все получили второе имя «Сара», к тому, что нужно носить желтую звезду, к бесконечной работе, к плохому питанию, к недосыпу.

Мы производили миллионы коробок для сухого компота и еще много миллионов – для искусственного кофе и искусственного меда, для лапши и для табака. Каждый раз, открывая такую коробку, немцы как бы касались одной из нас.

Шел январь 1942 года. Уже очень скоро нацисты, посовещавшись в Ванзее, решат уничтожить оставшихся евреев Европы, но мы об этом ничего не знали. Мы знали только, что теперь нам вообще запрещено появляться в городе, что рацион снова урезают и что почта снова не приходит.

Девушка, отца которой увезли в Бухенвальд, получила письмо от его друга. «Это песня, которую мы поем по утрам по пути на работу», – писал он. Наша певица всех научила этой песне, и мы напевали ее всегда, когда у нас были на это силы.

О Бухенвальд, мне не забыть тебя,

Ведь ты – моя судьба.

Только те, кто тебя покинул,

Знают, сколь прекрасна свобода.

О Бухенвальд, мы не плачем и не стонем.

Будь что будет.

Мы хотим сказать жизни «да».

Ибо придет день, когда мы выйдем на волю.

Эта песня придала мне храбрости. Я пошла к новой начальнице лагеря фрау Райнеке. Она сама была матерью, и мы надеялись, что она будет немного добрее своей предшественницы.

«Простите, мэм, я понимаю, что почту сейчас не доставляют, но не могли бы мы забрать то, что нам уже прислали? Наши матери лишают себя всего, чтобы прислать нам немного еды. И эта еда портится, черствеет и гниет».

Она холодно посмотрела на меня и сказала: «Нет». С тех пор еду нам больше не присылали.

И все же в мире есть и пища духовная. Судя по всему, Пепи покопался в школьных мусорках: он прислал нам истертое издание Дона Карлоса, пьесы великого Шиллера. Лили была в восторге.

Каждый вечер при неверном свете мы из последних сил читали эту пьесу из восемнадцатого века по ролям, словно в театральном кружке. Одна девушка пришла сказать, что мы слишком шумим, и осталась нас послушать.

Я читала строки Короля Филиппа, тирана, готового скорее убить собственного сына, Дона Карлоса, чем смягчить законы и освободить народ. И каждая из нас сочувствовала сыну, каждая слушала его и вспоминала Эвиан-ле-бен.

Нет y меня ведь никого, нигде,

В большом широком мире никого…

(читала Мина за Дона Карлоса)

Нет уголка, нигде местечка нет,

Где б мог я волю дать своим слезам.

Все мы понимали, что Король Филипп был предшественником Гитлера.

Здесь все живут в безоблачном покое! (объявляла я возмущенно, как оскорбленный монарх)

Покое кладбищ! (отвечала Лили. Она играла современного, прогрессивного Маркиза)

Много тысяч

Бежало уж из ваших государств;

A пострадавший гражданин за веру

Был лучший гражданин.

Мы вспоминали Томаса Манна, Фрейда, Эйнштейна. Я думала о дяде Рихарде и тете Рози, Мими, Мило и малышке Ханси. Разве не были они лучшими гражданами Австрии и Германии, разве не сбежали, разве не были теперь нищими, но счастливыми?

Невероятно, но мне кажется теперь, что Шиллер хотел нас предупредить, предостеречь своей старой пьесой, что Окончательное решение уже совсем близко.

Так говорил Король Инквизитору:

Создашь ли ты такую веру,

Что защищала бы детоубийство?

И эту мысль по всей Европе станешь

Ты проповедовать?

И тот ответил «да».

Мы были детьми Германии. Вера, защищающая наше убийство, распространялась по Европе, в том числе и при содействии церкви. Все жители Вены видели, как кардинал Инницер, глава австрийских католиков, поприветствовал Гитлера нацистским приветствием после Аншлюса.

Тогда я этого не понимала, но искусство могло бы объяснить нам происходящее.

18 января 1942 года у меня началась первая почти за год менструация.

В феврале я схватила скарлатину. Заболела и юная, пухлая Аннелиза, выросшая в богатой семье.

Две недели я обливалась потом в лазарете Бестехорна. Я умирала от беспокойства. Болеть было нельзя! Если я буду бесполезна для фабрики, маму могут отправить в Польшу! Я врала, что прекрасно себя чувствую, и пыталась вставать с постели. Медсестра запирала нас на ключ. Она приносила еду и уходила. Выздоровеем – хорошо. Нет – туда нам и дорога.

На самом деле скарлатина стала для меня настоящим благословением: я была невозможно слаба. Мне нужен был отдых и питание. Это я и получила: шесть недель сплошного отдыха и питания. Сейчас я уверена, что болезнь спасла мне жизнь.

Работать я смогла только к середине марта. В бараках появились пустые койки. Мамины письма радовали хорошими новостями: она влюбилась в человека по имени Макс Хауснер. Я была очень рада и надеялась, что они скоро поженятся. Однако письма ее стали какими-то отрывочными и бессвязными, словно ей теперь было сложнее собраться с мыслями.

Пепи написал, что тетю Сюзи, жену его дяди по отцу, депортировали и что родители Вольфганга, господин и госпожа Ромер, тоже отправляются на восток.

В Ашерслебене людей становилось все меньше. Берта, та девушка, ради которой парень пришел в лагерь пешком, вышла на улицу без звезды и была арестована. Ее отправили в концлагерь.

Мы слышали, что девушек, уехавших выходить замуж, депортировали вместе с мужьями. Одну девушку, влюбившуюся в французского пленника, отправили в концлагерь, а француза казнили.

Цих, наш старый друг, погиб на Западном фронте.

Однажды посылка, которую Мина отправила родным, вернулась нераспечатанной. Ей сообщили, что всю ее семью – мать, отца, братьев и сестер – депортируют, и она должна к ним присоединиться.

Мы связали для Мины свитер из где-то раздобытых клубочков разноцветной шерсти. Я связала один рукав, Труде – второй.

В день, когда Мина уехала, в Ашерслебене для меня погас последний свет надежды. Я писала маме и просила о ней позаботиться, умоляла Пепи что-нибудь придумать, чтобы Мина осталась в Вене. Но что он мог поделать? За пару дней до отъезда Мина написала, что встретилась с моей мамой и родителями Аннелизы, и все они дали ей что-то с собой.

«Ни в коем случае не теряй связи с тетушкой, – написала она, имея в виду бывшую начальницу, Марию Нидераль, – и, пожалуйста, не грусти. Все еще есть шанс, что все будет хорошо. Не теряй надежды. Не принимай Ашерслебен слишком всерьез. Конечно, я буду тебе по возможности писать, но не беспокойся, если писем не будет. Знай, что я всегда о тебе думаю. Твоя Мина».

Я понятия не имела, что Гитлер приказал отправить всех евреев в концлагеря, что нас должны заменить пленниками из завоеванных стран. Однако я чувствовала, что тьма вокруг нас сгущается. Я не знала, что происходит, и боялась будущего.