Жена немецкого офицера - Сюзан Дворкин

Я случайно встретила на улице дядю Феликса Ромера. Он прошел мимо. Я тоже некоторое время шла как раньше, а потом свернула и догнала его в переулке. Дядя рассказал, что к нему приходили из гестапо проверять документы, но он соврал, что планирует эмигрировать в Южную Африку и уже отправил туда все бумаги. И ему поверили. Как видите, далеко не все эсэсовцы были такими же хитрыми, как Эйхман.

У дяди Феликса я провела всего одну ночь. Оставаться дольше было слишком опасно. Соседи могли заинтересоваться, откуда у старика дома появилась молодая девушка. Я лежала, прислушиваясь к его хриплому дыханию, и думала: «Если нас поймают, его отправят в концлагерь. Он там не выживет. Нужно найти новое место».

Мама написала, что мою двоюродную сестру Зельму, дочь самого старшего брата отца Исидора, решили депортировать. Узнав об этом, ее жених сбежал из трудового лагеря в Штайре и вернулся в Вену, чтобы ей не пришлось ехать в Польшу одной.

Этот рассказ вдохновил меня. «Поехали в Польшу вдвоем, – предложила я Пепи. – По крайней мере, будем там вместе».

Он не согласился, но успешно угрожал этим своей матери. «Эдит нужно где-то жить, – возмущался он. – Если ты нам не поможешь, я уеду на восток вместе с ней».

Это встревожило Анну, и она отдала сыну ключ от квартиры в том же доме, хозяин которой был в отъезде. Несколько ночей я провела там. Там нельзя было ни мыться, ни ходить в туалет, ни включать свет: соседи могли подумать, что кто-то вломился в дом, и вызвали бы полицию. Кажется, я там даже ни разу не раздевалась. Анна заходила по утрам, оглядывалась, нет ли кого рядом, выпихивала меня на улицу и говорила: «Иди. Шевелись».

У меня не было сил.

Я была сущей развалиной. Я бродила по городу, сходя с ума от беспокойства. Где мне сегодня ночевать? Где моя мама? Найду ли я ее в Польше, если поеду туда? Где мне сегодня ночевать? Ничего вокруг не видя, я чуть не попала под велосипед какого-то парня. Он резко вывернул руль, чтобы меня не сбить.

«Эй, ты что, спишь?!»

«Извините».

Он улыбнулся. Помню, что он был в шортах, невысокий и жилистый. «Ну, обошлось и слава Богу, – пожал он плечами, – однако за спасение жизни ты мне должна небольшую прогулку». Я до смерти его боялась, хотя он этого не замечал, а спокойно болтал себе дальше: «Чертовы нацисты испортили Вену – понаставили контрольных пунктов, заграждений и так далее. Как по мне, лучше бы фон Шушниг остался, но если ты скажешь, что я это говорил, я буду все отрицать. Да ладно тебе, пойдем где-нибудь посидим, как ты на это смотришь?»

«Спасибо, мне нужно идти… Большое спасибо…»

«Да ладно, ну полчасика…»

«Нет, честно…»

У него был обиженный и немного возмущенный вид. Это очень меня напугало, и я согласилась с ним посидеть. Он все говорил и говорил, но через какое-то время все-таки отпустил меня на волю.

«Вот тебе кое-что, будешь меня вспоминать», – сказал он и дал мне маленькую медаль святого Антония.

Я чуть не заплакала. «Ну что ты, не надо так реагировать, я же не замуж тебя зову, это просто на память и на удачу…»

Эту медальку я сохранила. Она со мной и сейчас.

Чтобы помыться, я ходила в женский день в Амалиенбад, общественную баню в переулках у Фаворитенштрассе в Десятом районе. В этой части города жили в основном рабочие, так что узнать меня было некому. Бани были далеко от центра и выручали тех, у кого дома были туалеты, но не было ванн.

У дверей не было охраны. Не было даже табличек с предупреждением, что евреям вход воспрещен. Никто не требовал предъявить документы.

Я помылась, намылила и сполоснула волосы и решила посидеть в парилке. Я так расслабилась, что даже задремала.

Неожиданно кто-то взял меня за плечо. Я вскочила и закричала.

«Тс-с-с. Это я. Узнала?» – передо мной стояла, улыбаясь, высокая, крупная девушка в очках.

Это была Лили Крамер, главная интеллектуалка Ашерслебенского трудового лагеря. Я без конца ее обнимала. Лили рассказала, что ее отец уехал в Новую Зеландию, а она сама жила у гувернантки, которая когда-то ее воспитывала. Они обосновались в этом районе.

«Как ты все это выдерживаешь?» – спросила я.

Я ожидала от нее обычного цинизма, а получила цитату из Шиллера. «Вы слишком низко ставили людей, – продекламировала она слова маркиза Поза – когда-то она играла эту роль в Доне Карлосе, – они дремоты долгой свергнут узы, потребуют своих священных прав. Я в это верю, Эдит. Я верю, что весь мир восстанет против этого тирана Гитлера, и он отправится в ад».

Я до сих пор не знаю, пережила ли Лили войну. Однако должна признаться, что тогда я ее оптимизма не разделяла.

«Найди мне комнату», – потребовала я тем вечером у Пепи.

«Невозможно», – ответил он.

«У тебя прекрасные связи, к тебе идут все, кому нужно вести официальную переписку, – и ты неспособен найти комнату для своей девушки?»

«Почему ты не осталась в Хайнбурге? Жила бы у них, но надо было…»

«Я не могла слушать эти нацистские бредни! Моя мать голодает где-то в польском гетто! Мои друзья – я не знаю, где они, возможно, многие, не приведи Господь, уже мертвы! Мина, Труде, Берта, Люси, Аннелиза, фрау Крон, Кэте…»

«Тихо, тихо, мой мышонок, не плачь».

«Скажи матери, пусть переезжает к своему мужу Хоферу в Иббс! Я хочу жить с тобой!»

«Она боится, что, если она переедет, меня найдут! – сказал он. – Ты не знаешь, каково мне здесь было. Я не могу работать, потому что я еврей. Но стоит мне показаться на улице, как меня из-за того, что я не работаю, принимают за дезертира. Я работал трубочистом – думал, смогу прятаться в дымоходах, да и лицо будет в саже – но меня все равно узнали, и снова пришлось прятаться. Я учился переплетному делу, но все эти художественные штуки – совершенно не мое. Я боюсь выходить на улицу, потому что кто-нибудь может меня узнать и донести, что я все еще здесь, в Вене. Все боятся, Эдит. Ты не понимаешь, что значит быть связанным с такими, как ты – с теми, кого ищет Гестапо».

В лунном свете его лысеющая голова казалась бледной и какой-то нежной – он выглядел как ребенок, а не как мужчина. Мне было его жаль. Я совсем устала и отчаялась. Ради него я вернулась в Вену: сердце говорило мне, что, несмотря на письма, увидев меня, он снова меня полюбит, и мы будем вместе скрываться до конца войны. Как наивно было на это надеяться. Любовь Пепи Розенфельда была смыслом моей жизни, но нацисты ее разрушили. Пепи стал меня бояться.

Весь июль я бродила по Вене. Я заходила в кино, чтобы отдохнуть и посидеть в темноте. Как-то я ознакомилась с Wochenschau – видеозаписью – того, как евреев сгоняют в лагерь. «Эти люди – убийцы, – комментировал пленку звучный голос, – и убийцы наконец получают заслуженное наказание». Я выбежала из кинотеатра. Свет улицы ослепил меня. Я шла мимо трамвайных путей, когда кто-то удивленно окликнул меня: «Фройляйн Хан!»