Семь миллионов сапфиров - Денис Калдаев

Однажды Иона предложила и мне пройти процедуру, но я твердо решил оставить все на своих местах. Мне показалось мнимым, невесомым это «счастье», которое могло достаться столь легким путем.

Возвращаясь в летнюю кухню, я радовался как ребенок. Я шел вдоль пролеска и что-то напевал. Во мне не было ни боли, ни зависти, ни желчи. Больше не звучали саднящие ноты Сонаты смерти, она затихла. Головокружительный запах сирени сводил с ума, и какая-то энергия, неведомая доселе, переполняла меня. Закрывая глаза, я видел эту девушку воочию, и мне безумно хотелось жить, сбежать от неподкупной реальности, чтобы наши свидания с Ионой длились вечно.

Острое, мучительное желание жить, когда ты словно кричишь об этом в тишину и надрываешь от напряжения связки.

Я понял, что лукавил, когда, мечтая встретить Иону, клялся, будто готов умереть за эту встречу. Выходит, я просто лелеял в себе ростки надежды, а теперь же – невыразимо хотел жить, творить, любить ее, если уж это задумано судьбой. Так правду ли говорят восточные мистики и последователи буддизма, что наша жизнь предопределена с самого рождения? Правду ли пророчат хироманты, читая письмена с линий, прочерченных на наших ладонях? В то лето я действительно чувствовал себя послушной марионеткой в руках судьбы.

Я готовился ко сну, когда услышал тихий, утробный плач. Я вышел из летней кухни и двинулся на этот звук, похожий на всхлипы раненой флейты. Он тянулся из хозяйского дома. Я ринулся на помощь и увидел в окошке Амаду, сотрясающегося от слез, рядом с какой-то мятой, «увянувшей» фотографией. Я долго стучал в дверь, но он не открыл. Когда я вернулся к окошку, шторы уже были наглухо задернуты.

На следующий день Иона рассказала его историю, о которой знали в округе все, и это меня обожгло. Опять все перевернулось с ног на голову, и меня охватил первобытный ужас, с которым я едва мог справиться. В его истории тоже звучала ужасающая Соната обреченности.

То была история несчастного человека, мечтавшего о смерти, каждое утро и вечер молившегося небесам, чтобы ему ниспослали милость уйти раньше. Его сердце жило лишь воспоминаниями о безвременно ушедших сыновьях, любимых мальчиках, как две капли воды похожих друг на друга, грустно смотревших в небеса, когда сорок лет назад их загрыз сорвавшийся с цепи соседский бультерьер.

Амаду жил глубоко внутри себя, глядя на мир своими заплаканными, но беспредельно ясными глазами, и такое скорбное было у него лицо, когда он оставался наедине с собой, что об его огромном одиночестве шептались даже за пределами Фарфаллы. Однако на публике он тщательнейшим образом прятал свои слезы, оставаясь предельно молчаливым, сохранившим былое мужество и гордость.

Но по вечерам, когда я проходил мимо его лачужки, увенчанной зеленой пирамидкой, можно было слышать голос, полный слез. Однажды я случайно услышал отрывок его вечерней молитвы.

– Зачем я сделал им А1? – шептал Амаду. – Я знал, когда ты их заберешь, Отец, я знал. Они не знали. И ничего я не смог изменить. В мгновение ока они выскочили во двор, точно в ту роковую минуту… Я кричал им: «Том! Уилл! Домой, сорванцы!..» Но они не послушались. Я побежал на улицу, в одной майке, утопая в снегу босыми ногами, но было поздно. Было поздно… Они лежали под кустом рябины, осыпанные горькими ягодами, растерзанные, разорванные этим псом-людоедом, вымазавшимся в их крови; они лежали и смотрели своими застывшими глазками вверх, замерев на небе. Простите меня… Зачем я пережил их, Отец? Зачем я знал об этом с самого их рождения? Зачем я сделал им А1?

Мне было бесконечно жаль Амаду, который мог утешиться только в своем одиночестве, перед иконами. Воспоминания о том смутном дне терзали его совесть, и этот бедный человек вымаливал смерть, плача, что устал жить, устал винить себя в том, что на первый взгляд казалось неминуемым, начертанным на скрижалях Судьбы. И он звал смерть, но она упорно не приходила, оставляя его в мучительном ожидании, ибо до его даты Х было еще пять невообразимо долгих лет.

«Уйти сегодня было бы для меня освобождением, праздником», – это его слова.

Иона. Такое простое, лиричное имя, словно звон предрассветного утра, словно чарующее тирольское пение. Я рисовал ее каждый вечер, и ей это безумно нравилось. В Ионе было нечто детское, красота не земная, но поэтическая, и я стремился перенести этот флюид на рисунок. Своенравная акварель. Густой запах масла, который ни с чем не перепутаешь. Нежнейшая пастель. В профиль, в три четверти, анфас. В полный рост у розовых кудрей иван-чая. У Синей скалы. Рисовать получалось легко, словно кто-то невидимый двигал моей кистью.

Я верил, что это начало новой, пусть и недолгой, жизни. Когда мы гуляли по пляжу Великого озера, усеянному обломками скал, мне вдруг точно открылась сокровенная тайна мира, и простейшие образы окружавших нас вещей – природа, причудливые ветви сосен, ароматы цветов, жгучее солнце, кружка холодной воды, от которой бежали восхитительные мурашки, – обрели вдруг новое звучание, предстали в более совершенном облике.

Иона. Я был глиной в ее чутких ладонях. Она – моим скульптором. Все вокруг меня изменилось. Я погрузился в свои любимые книги, и они открылись мне с неожиданной стороны. Я перестал избегать людей, что ранее было столь свойственно мне.

Любовь вспыхнула между нами как разряд молнии, и я уверен, что этому способствовал сблизивший нас класс «А». Он обострил наши чувства, он же ускорил восприятие дней. Каждый вечер мы читали вслух стихи поэтов Эры Неведения, пели под старенькую гитару, которую подарил нам Амаду, смеялись и дивились, как же это чудесно – любить.

Что же осталось? Быстротечный июль. Тихие слова, шепот листьев, крыло ласточки… «Ты слышишь?» – спрашивает Иона. «Да», – отвечаю я. Где-то далеко-далеко, мне уже никогда не найти… Смутно вспоминается привкус вишни на губах. Сладкая горечь миндаля. С чем это связано? Не знаю. Я закрываю глаза и опять вижу то лето, безоблачное и прекрасное.

Фарфалла. Абсолютно не криминальный, тихий городок с часовней-башенкой вселял доверие и то, к чему мы все тогда рьяно стремились, – чувство безопасности. И действительно, словно бабочка, жизнь здесь казалась столь же порхающей и легкой, сколь и трагичной.

По утрам Иона стучалась в двери фарфалльских хижин и предлагала сеансы гипноза от фирмы, агентом которой она была. Мало кто соглашался, но некоторые агнцы буквально расцветали на глазах, когда проходили курс у местного гипнотизера, араба колоссального роста.

Я вдруг выяснил одну весьма любопытную вещь. Главным увлечением Ионы были бабочки. После работы, примерно к полудню, словно приступая к особому ритуалу, она доставала свою роскошную коллекцию и долго ею любовалась.

Каких только бабочек у нее не было! Радужные махаоны, огненные монархи, бледнокрылые лимонницы, мохнатые мотыльки и даже одна «мертвая голова» – аккуратно приколоты иголочками к поролоновой подушке. Для полной коллекции не хватало всего одной бабочки – Lumia Characterus.

– Она словно выточена из хрусталя, – сказала Иона.