Семь миллионов сапфиров - Денис Калдаев

Где-то в сознании всплыло призрачное воспоминание из детства, когда февральским утром умерла бабушка. Тогда мама говорила про плохую примету: если птица стучится в стекло – это к смерти. Но я поспешил отогнать эту иррациональную мысль и рассмеялся от своей глупости. Ведь это просто бредовое совпадение!

Я вспомнил тот день, когда сделал Анализ. Теперь он померк, выцвел под солнцем последнего месяца. «Настоящий мужчина обязан знать время своей смерти», – прогремел голос отца. Я опять усмехнулся. Смешно и нелепо.

Скорее всего птицы голодны, или же они мне снятся. Тем более я не верил байке, что, мол, ни одна птица за тридевять земель не приближается к Фарфалле. Но то, с какой напористостью они пытались проникнуть на кухню, встревожило меня, я громко хлопнул в ладоши, и крылатые странники, которых никто и никогда не видел в Фарфалле, мгновенно улетели по своим небесным делам.

С каждым днем я все больше чувствовал свое раздвоение на двух диаметрально противоположных личностей: с одной стороны – светлая и любящая, с другой – движимая темной, зловещей силой, которая вот-вот была готова вырваться наружу. Я одновременно ощущал себя как бы двумя разными людьми. Все началось с того дня, когда Иона рассказала мне про Люциуса. Я все больше становился похож на яблоко, в котором завелась червоточина. Дни, наполненные беззаботной радостью, перемежались днями черной меланхолии, когда мой разум заполоняли мысли о смерти.

В августе меня стала мучить бессонница. Причина была проста. Я боялся погружаться в сон, ибо каждую вторую ночь «возвращался» оттуда в холодном поту. Мне снились унылые кладбища и чугунные оградки, черепа, гладкие, как бильярдные шары, мраморные ангелы без рук, какие-то затхлые склепы и даже собственные похороны, когда тебе на глаза кладут холодные монетки и ты не в силах поднять веки, словно ресницы твои склеены суперклеем. Ты чувствуешь только холод. К счастью, удары жирных комьев земли по крышке моего гроба заставляли меня проснуться.

Однажды мне показалось, что я уже не сплю. Я лежал и смотрел в желтоватый потолок, который был на удивление близко от меня. Попробовал поднять руку, но не смог и пошелохнуться. Меня словно зацементировали. Едва я опустил взгляд себе на грудь, как увидел, как между ребер проворно снуют личинки. И опять я просыпался с криком.

Иногда в своих кошмарах я заживо сгорал в огне крематория. Иногда тонул в ледяных водах озера. Падал со скалы. Давился рыбной костью. Встречал ту жуткую старуху. В иную ночь мне снились голубые мерцающие цифры: «02.09.2102. 17.22». Прямо во сне я начинал считать, сколько же осталось дней. Где-то громко тикали часы. И вдруг я в ужасе понимал, что считать уже незачем, ведь дата Х наступит именно сегодня! И тогда перед глазами появлялся образ того сумасшедшего, который рвал на себе волосы. Снова и снова. И опять по кругу. Я блуждал по своим воспоминаниям, как по лабиринту, заключенному в другой лабиринт, который в свою очередь спрятан еще в одном, и так до бесконечности.

И только Иона успокаивала меня. Бесконечно нежная, она обнимала меня сзади, оплетала руками и баюкала как младенца. За окном шумело Великое озеро. Пахло цветами и ночной свежестью. «Все пройдет, все перемелется», – шептала Иона. Ангел, не иначе как ангел. Она не презирала меня за эту преходящую слабость, скорее относилась с пониманием, крепко прижималась ко мне в тяжелую минуту, и лишь тогда я погружался в спасительную дрему без снов.

В один из первых дней августа на меня нашел совершенно непонятный детский восторг. Я проснулся спозаранку, разбудил ничего не понимающую Иону и потащил ее за дверь. Солнце едва выглянуло из озера, которое в те минуты отливало перламутром, и теперь на гладкой водной поверхности стелилась красная дорожка до самого горизонта.

– Смотри! – воскликнул я. – Ты видишь? Ты видишь это?

– Что я должна видеть, Марк? – Иона казалась совсем растерянной. Она терла глаза, слипшиеся ото сна, и недовольно морщила нос.

– Взгляни на воду! – Я же, напротив, был полон сил. – Неужели ты ничего не понимаешь?

– Я понимаю только то, что ты, дуралей, вытащил меня из теплой постели, чтобы показать рассвет, который я видела тысячу раз! Здесь холодно, Марк.

Я притянул ее ближе к себе.

– Это не обычный рассвет. Присмотрись. И это не солнце, а огромный мак, который расцвел над горизонтом.

Я поднял плоский камешек и запустил «лягушку». Семь мягких всхлипов разорвали тишину утра.

– Ты не умеешь, – сказала Иона, села на корточки и стала шарить руками по гальке.

– Учись! – Она неуклюже размахнулась, и ее камень с диким шумом обрушился в воду, оставив вокруг себя столбик брызг и кольца красноватых волн.

– Мне кажется, лягушки так не прыгают, – заметил я.

Иона фыркнула.

– Именно так они и прыгают! Или ты думаешь, они скачут по воде как попрыгунчики? Ха. Пойдем, мне нужно взять халат. Очень зябко.

Где-то в вышине крикнула чайка. Опять птицы! Я удивленно задрал голову вверх – в небе никого не было.

– Тебе тоже показалось? – спросил я.

– В Фарфалле полно птиц, – возразила Иона. – Не верь тем прибауткам. Вчера я слушала, как поет иволга.

Мы пошли обратно к домику, и за весь этот день я ни разу не подумал об Анализе. Всего один день. Я чувствовал себя самым счастливым человеком на свете.

Однажды, убираясь на чердаке летней кухни, я нашел нечто интересное. На полке, покрытой густым слоем пыли, стояло несколько старых книжек и древних фолиантов, попорченных жучками и влагой. Как любитель чтения, я, конечно, не преминул возможностью изучить их. Но лишь одна из них, тонкая и жухлая, с пожелтевшими страницами, отдающими плесенью, целиком поглотила меня. На обложке можно было разобрать: «Мои опыты». Неужели это опять про Анализ? Я сразу вспомнил Самшир, где нам вдалбливали в головы, что эта книга – чуть ли не священный свод Амон Ра, мол, она обязана быть в библиотеке каждого эйорхольца.

Мне хотелось брезгливо отбросить книгу в сторону, но я все-таки раскрыл ее и даже не заметил, как углубился в чтение. Я ошибся. Это было очень редкое издание, и в нем рассказывалось скорее о тех вещах, которых среднестатистическому гражданину знать не положено. Небольшой рабочий журнал. Повествование велось от лица Клаусса Мерхэ, того самого лупоглазого негра, изобретателя Анализа. Его опыты показались мне достаточно любопытными, а в определенных местах я даже находил мысли и переживания, схожие с моими. А один отрывок, имевший для меня первостепенное значение, я запомнил почти наизусть.

«…мы не сразу решились провести эксперимент на человеке, понимая, насколько это может быть опасно как для него самого, так и для общества в целом. Но профессор Колдин настоял на своем. Мнения в нашей коллегии разделились. Кто-то был уверен, что эксперимент обязательно выгорит, и в этом – безусловная польза науке, другие же сомневались в самой технологии. Однако никто из научного состава не решался провести его на себе.