Дагги-Тиц - Владислав Крапивин

Тропинка иногда коварно убегала то в осоку, то в заросли череды, чьи похожие на двухвосток семена любят намертво вцепляться в одежду — потом отдираешь целый день. Лодька сунул книжку за ремешок, поддернул выше колен вельветовые манжеты с пуговицами, взял в руки брезентовые полуботинки. Зашагал по щиколотку в воде. Порой ноги вязли, но большей частью дно было песчаным. Струи щекочуще завихрялись у ног, напоминая прежние времена с корабликами и водяными мельницами. Было хорошо и почему-то слегка грустно…

Через недолгое время Лодька оказался перед Земляным мостом, что соединял овражные берега на Перекопской. По заросшим коноплей и полынью откосам пересек мост и снова спустился к речке. И вышел от нее вверх лишь у Краеведческого музея с его круглыми курантами, колоннами и ступенями (и знаменитым скелетом мамонта внутри). Перед музеем недавно заменили деревянные тротуары широким ровным асфальтом. Лодька с удовольствием пошлепал голыми подошвами по нагретой солнцем твердости, оставляя четкие сырые следы. Потом обулся, одернул у колен штаны, полюбовался от музейного крыльца заречными далями. На них лежали тени маленьких облаков…

Дальше путь был по спуску до высоченного моста через лог и Тюменку, где она впадала в Туру. От моста — по такому же спуску (то есть уже подъему) вверх, к длинному и красивому зданию, в котором раньше, говорят, был какой-то институт, в потом сделали обком…

От обкома, налево, по многолюдной улице Луначарского один квартал до тихой Казанской. А по ней (одноэтажной и деревянной) еще немного, за Ямскую. И там Лодька сразу увидел дом и ворота с нужным номером.

Ну, дом как дом, самый обыкновенный. С улицы такие дома кажутся маленькими, всего три окошка, но войдешь в калитку и видишь — он тянется по двору, выставляя у дверей крылечки с навесами и смыкаясь тыльной стороной со всякими сарайчиками и погребами.

Так было и здесь. Два крыльца, бочка под водосточной трубой, дрова у забора, белье на веревке. Худая, неласкового вида тетка возилась у клумбы с чахлыми астрами. Оглянулась.

— Тебе кого?

— Льва Семеновича… — Лодька назвал человека, у которого остановился брат писателя. О неласковой тетке он был Борисом Лукичом предупрежден и не оробел.

Тетка через плечо махнула в сторону дальнего крыльца. Лодька поднялся на шаткие доски, дернул проволоку с деревянной рукояткой (о ней он был тоже предупрежден). За дверью (с большой белой цифрой 2) зазвенело. Почти сразу она крякнула и отошла. И возник на пороге тот, кто, и был, скорее всего, Львом Семеновичем.

— Здрасте… Я…

— Ты, как я понимаю, Всеволод. То есть Лодя, — отозвался хозяин жилища номер два неожиданно высоким голосом. — А посему милости прошу. — И отодвинулся к косяку.

В тесных сенях пахло сухим деревом и чем-то вроде лыжной мази (хотя лето ведь).

— Прошу… — Хозяин распахнул следующую дверь.

В приземистой, но просторной комнате, были два окна, в них широко вливалось солнце. И освещало изрядный кавардак. Здесь была смесь обшарпанной старинной мебели и кухонных лавок-табуретов. На покрытой куском фанеры кадке стоял радиоприемник «Балтика» (а на нем — горшок с геранью). На письменном столе с львиными мордами блестели наваленные слоями большущие фотоснимки. На скамейках и в похожем на трон кресле громоздились тяжелые тома — то ли словари, то ли энциклопедии. Между окнами нависали над чьим-то плохо различимым портретом коряги лосиных рогов. На стенах, как и на столе, бликовало множество фотографий. Отбрасывали солнце стекла книжного шкафа с бронзовыми ручками. Рядом с кадкой и приемником косо громоздился на треноге желтый великанский фотоаппарат музейного вида…

Все это Лодька охватил коротким, как взмах, взглядом, сказал мысленно «вот это да», и взгляд снова направил на Льва Семеновича (конечно же, это он!).

Лев Семенович своим ростом и худобой напоминал Бориса Лукича. И такой же узколицый, тонкошеий, длиннорукий. Но глаза другие — продолговатые, светло-карие, с точками отраженного света. А прическа — густо-курчавая, рыжеватая… Но впрочем, сравнивать было не с кем, поскольку Борис Лукич отсутствовал.

— А… — начал слегка озадаченный Лодька.

— Предвижу вопрос! — прежним высоким голосом перебил его Лев Семенович. — Где мой друг Борис, да? Увы, он рано утром вынужден был уехать в Свердловск. Такие обстоятельства… Однако он просил передать, чтобы ты не огорчался из-за книги. Такую же точно он купил сразу после встречи с тобой, в книжном отделе «Военторга», на улице Ленина…

— Жалко… — вырвалось у Лодьки.

— Да, он предвидел, что ты можешь огорчиться. Наверно, ты рассчитывал получить обратно потраченную на книгу сумму? Вот, он просил передать деньги. За старания. А книжку можешь оставить себе, на память о встрече…

Видимо, Лодькины глаза швырнули в собеседника пучки непритворного возмущения.

— Что вы такое говорите-то!

Лев Семенович зябко зашевелил тощими плечами под клетчатой, как у Лодьки рубахой.

— Да, я понимаю… Ну, он это на всякий случай… Психолог из Бориса никакой. Впрочем, из меня тоже. Извини, Лодя… А почему ты сказал «жалко»?

— Ну… не из-за денег же… Я хотел с ним… с Борисом Лукичом… послать письмо его брату… — Объяснять было неловко, но молчать — еще хуже. Чего доброго, этот дядька и вправду подумает, что Лодька хотел вернуть восемь рублей за книжку!

Лев Семенович, похоже, обрадовался:

— А! Отзыв о повести? Она тебе понравилась?

— Ну… да…

— Олег будет счастлив получить добрые строчки от читателя! А с письмом нет ничего проще! Адрес я тебе дам… Или вот что! Я скоро отправлю Борису бандероль со снимками. Мы тут подбирали иллюстрации к его книге о птицах северного Урала, я обещал ему сегодня это дело закончить и вечером послать пакет. Давай вложим твое письмо туда. А Борис передаст брату…

Лодька тихонько запыхтел от смущенья.

— Да я еще не написал… Я сперва хотел спросить: можно ли? Вдруг ему… Олегу Лукичу, некогда письма читать. У писателей же куча дел.

— У всех куча дел!.. Олег будет рад!.. Ты вот что! Садись к столу и пиши прямо сейчас! Зачем откладывать благие дела!

Лев Семенович энергично придвинул к столу с львиными мордами табурет, а Лодьку, взяв за плечи, придвинул к табурету. И усадил. Отгреб в сторону фотоснимки, поставил тяжелую чернильницу синего стекла, положил перед Лодькой гладкий лист и конторкскую ручку (с перышком, какие на школьном языке назывались «шкелетики»).

— Сочиняй! А я пока займусь рутинными делами…

Легко сказать «сочиняй»!

Ведь по правде-то говоря, Лодька не собирался отправлять писателю Корнееву письмо. По крайней мере, так сразу, сегодня. Хотел сперва в разговоре с его братом «прощупать почву». А теперь куда деваться?

И что писать?

«Здравствуйте, Олег Лукич! Вам пишет незнакомый мальчик из города Тюмени, который недавно прочитал Вашу замечательную книжку…» Тьфу, занудство какое! Примерно так начинались многие письма, которые получал весной сорок шестого года Севка Глущенко, когда в «Пионерской правде» (по какой-то случайности!) появились его стихи. Писали так в основном девчонки, которым очень хотелось завести знакомство с «юным поэтом». До сих пор тошно вспоминать…