Радио Свобода как литературный проект. Социокультурный феномен зарубежного радиовещания - Анна Сергеевна Колчина

производит и грустное впечатление тем, что в ней открывается насчет того, каков нынче в Советском Союзе суд. Это сказалось уже в процессе Бродского, который в Ленинграде был проведен за полтора года до того…

Адамович: У меня по поводу этих документов 51 процент радости и 49 процентов грусти. Потому что жертвы советского режима были и будут, и были гораздо более страшные жертвы, чем Синявский и Даниэль, по своей участи. Радость, потому что совершенно явно, что что-то в России меняется, и теперь происходит то, что не могло произойти 15 лет тому назад. Мне всегда представляется, что если когда-нибудь произойдет в России не революция, а настоящая эволюция, то под давлением новых поколений…»[270].

В 1976 году, в десятилетие процесса Синявского и Даниэля, Виктор Некрасов вспоминает, какое впечатление на него произвел этот процесс: «Это было впечатление некоей разорвавшейся бомбы. Мы не привыкли к тому, что на процессе люди себя держат людьми, а не запуганными и затравленными кроликами. И хотя об этом процессе в феврале 1966 года мы сначала узнали из советских газет, вскоре, когда я вернулся в Москву, я встретился с людьми, которые были на процессе… я понял, что именно поведение Синявского и Даниэля сделало переворот, было каким-то первым толчком, чем-то перевернувшим всех нас. Кто кого судит? Вот тут-то и возникает этот вопрос. Судил ли Смирнов и советское судопроизводство или, сидя на скамье подсудимых, Синявский и Даниэль судили систему? Мне кажется, что второе. И может быть, поэтому февраль 1966 года входит какой-то знаменательнейшей вехой в историю не только русской и советской литературы, но и вообще русской общественности. Может быть, именно тогда-то общественность подняла голову, поняла, что она – сила, что с ней не так-то легко бороться»[271].

В 1967 году РС, в преддверии Четвертого съезда писателей в Москве, обращается к статье Синявского «Что такое социалистический реализм?», за которую ее автор уже отбывает срок. Статья была впервые напечатана во французском журнале «Эспри» в феврале 1959 года, затем тогда же в русском зарубежном альманахе «Мосты» (в обратном переводе с французского). Ведущий программы рассказывает, что статья считалась анонимной и только потом выяснилось, что ее автор – Синявский, который осужден в Москве «за опубликование своих произведений за границей…»[272]. На волнах РС звучат выдержки из статьи Синявского.

Сам Синявский в 1986 году будет вспоминать 1965 год у микрофона РС в программе «С другого берега». Он написал роман о своем аресте «Спокойной ночи» и сам читал его в эфире РС: «Это было у Никитских ворот, когда меня взяли. Я опаздывал на лекцию в школу-студию МХАТ и толокся на остановке, выслеживая, не идет ли троллейбус, как вдруг за спиной послышался вопросительный возглас: “Андрей Донатович?!”… Обернувшись и никого, к удивлению, не видя и не найдя позади, я последовал развитию вокруг себя по спирали… потерял равновесие и мягким точным движением был препровожден в распахнутую легковую машину, рванувшуюся, как по команде, едва меня упихнули. Никто и не увидел на улице, что произошло. Два мордатых сатрапа со зверским выражением с двух сторон держали меня за руки… Машина скользила неслышно, как стрела… Мыслилось: они ведут неотступную борьбу с невидимым на пути затаившимся противником. Это было похоже на то, что я написал за 10 лет до ареста в повести “Суд идет”. Теперь, на заднем сидении со штатскими по бокам, я мог оценить по достоинству ироничность положения и наслаждаться сколько угодно дьявольской моей проницательностью»[273].

В цикле передач «Полвека в эфире» рассказывается, что, когда повесть «Суд идет» в 1960 году читали по радио, никто не знал, что автором был Андрей Синявский[274].

О «подлинном и ложном» в советской литературе рассуждает Сергей Довлатов, который из серьезного эпизода умел сделать эпизод юмористический. Он говорил не только об истории, но и представлял живую литературную историю, «историю с человеческим лицом»[275]. Довлатов вносил в программы радио ту легкость, которой так не хватало многим.

В 1986 году он делает передачу о выступлениях Евгения Евтушенко в Нью-Йорке, свидетельствующую об отношении к советской литературе в эмигрантских кругах: «Свое выступление в соборе Сент-Джон Евтушенко начал с откровенной пошлости. Медленно оглядев высокие, исчезающие в полумраке своды храма, он пониженным до трагизма голосом выговорил: “Я редко хожу в церковь”. Затем вдохновенно блеснул глазами и крепнущим баритоном закончил: “Моя церковь – поэзия”. Тотчас же ко мне наклонилась моя соседка по секции прессы, знакомая американка средних лет, и встревоженно зашептала: “Как Вы думаете, его не репрессируют за эти слова?”. Я поспешил успокоить мою соседку и заверить ее в том, что бесстрашному поэту ничего не угрожает. Выступление Евтушенко в соборе Сент-Джон предварил короткой и темпераментной речью знаменитый американский прозаик Норман Мейлер, который известен своими леволиберальными взглядами. Мейлер представил Евтушенко не только как великого поэта, но и как видного общественного деятеля, мятежника, тираноборца и пламенного революционера. По словам Нормана Мейлера выходило, что разоблачение культа личности – дело рук Евтушенко, послесталинская оттепель – результат усилий Евтушенко, и так далее…

Слушая Мейлера, невольно начинаешь задумываться, уж не Евгению ли Евтушенко мы обязаны свержением татаро-монгольского ига и отменой крепостного права на Руси. Попутно Норман Мейлер совершил исторический экскурс, объяснив собравшимся, что при Сталине в Советском Союзе творились ужасные несправедливости, а сейчас там, слава богу, все наоборот. Что касается самого Евтушенко, то он по очереди с талантливым переводчиком читал свои не очень новые стихи по-русски и по-английски. А в промежутках делал не очень новые словоизъявления относительно того, что все народы должны жить в мире, что искусство сближает, а ядерная война была бы для человечества непоправимой катастрофой. Он мог бы, например, добавить к этому, что собака – друг человека, и это было бы так же справедливо и так же банально, как все, что он произносил в этот вечер»[276].

В текстах радиовыступлений безошибочно угадывается стиль повествования Довлатова-писателя: «…нью-йоркская редакция РС не в первый раз посылает меня на концерт Евтушенко, и я давно уже понял, что все, что говорит и делает Евтушенко, рассчитано исключительно на доверчивых, невинных и сверх всякой меры дружелюбных американцев, многие из которых все еще принимают за чистую монету его агитпроповские восклицания. Выходцев из Союза не проведешь, и перед соотечественниками Евтушенко не рискнул бы опуститься до каламбуров вроде тех, что он позволил себе на выступлении в одном из нью-йоркских колледжей. Реагируя на какой-то вопрос американской барышни, Евтушенко эффектно заметил: “Я не политик, я поэт”. Мы-то кое-что