Радио Свобода как литературный проект. Социокультурный феномен зарубежного радиовещания - Анна Сергеевна Колчина

знаем о связи искусства с политикой, еще у Ленина читали рассуждения на эту тему, а вот безгрешные американцы наградили Евтушенко звучными аплодисментами. Евтушенко давно уже предстает перед западной аудиторией в образе голубя мира, в роли этакого спортсмена-олимпийца, на время выступлений которого воюющие державы по традиции заключают перемирие. В промежутках между стихами Евтушенко одаривает американцев вариациями на тему своего давнего популярного стихотворения «Хотят ли русские войны?». Помните? (Довлатов читает стихотворение не полностью.) Если бы я был человеком педантичным, я бы предложил Евтушенко задать этот вопрос «Хотят ли русские войны?» женам и матерям афганских крестьян. И вообще спросил бы Евтушенко, как в этом случае согласуются поэзия с политикой. Но я не педант, и, кроме того, мне не хотелось нарушать волнующую атмосферу встречи американской публики с экзотическим сибиряком, каковым Евтушенко неустанно себя именует. Хотя на гастроли предпочитает ездить не в родную Сибирь, а в тлетворный империалистический Нью-Йорк…

Перед нами звезда или, как здесь выражаются, профессиональный шоумен, эстрадник. И эта сущность Евтушенко отчетливо проявилась во время неприятного инцидента, имевшего место по ходу заключительного выступления поэта в соборе Сен-Джон. Минут через десять после начала выступления настоятель собора прервал выступление Евтушенко и сказал: “Господа! Только что последовал анонимный телефонный звонок с сообщением о том, что в зале подложена бомба. Прошу на несколько минут освободить помещение. Полиция должна убедиться в том, что это ложная тревога”. Публика направилась к выходу. Видавшая виды нью-йоркская полиция спокойно приступила к выполнению своих обязанностей. Через некоторое время порядок был восстановлен. Тревога действительно оказалась ложной. Я не знаю, кто совершил анонимный телефонный звонок, – это могли сделать левые или правые экстремисты из какой-нибудь молодежной организации, желающей сорвать выступление Евтушенко, как пропагандистское. Должен сказать, что, какими бы соображениями не руководствовались эти люди, их выходка отдает, как минимум, хулиганством. Во время этого происшествия я следил за реакцией Евтушенко. Когда сообщили про бомбу, Евтушенко не выразил ни малейших признаков страха, что, безусловно, делает ему честь, мало этого, лицо Евтушенко заметно оживилось, что выглядело уже достаточно странно. И вдруг я понял, что Евтушенко переживает сейчас миг неслыханного торжества. Теперь он вернется в Москву и напишет стихи о том, как в условиях, близких к фронтовым, он, Евтушенко, продолжал выполнять свою благородную миссию»[277]. Выпуск цитируемой аналитической программы «Культура, судьбы, время», в которой выступал Довлатов, целиком был посвящен концертам Евтушенко в американских городах.

Тему продолжает другой писатель – сотрудник РС Владимир Максимов. Он говорит о советских писателях категоричнее, с большим раздражением, чем Довлатов, называя их «любимцами западной публики, пропагандирующими политику очередного генсека»[278]. Эта острота, как отмечает Максимов, определяет общее мнение эмигрантов о советской культурной политике за рубежом: «Кто-то недавно остроумно заметил: ослабление международной напряженности – на Запад едут Евтушенко и Вознесенский. Усиление международной напряженности – на Запад снова едут Евтушенко и Вознесенский»[279].

Так же как и в своих литературных произведениях, Максимов в текстах для передач РС пытается осмыслить соотношение человеческой судьбы и истории. Чередуя современные и исторические события, он объясняет главную мысль своего выступления: «времена меняются, но лишь в том смысле, что идеологических мавров теперь не уничтожают после того, как они выходят в тираж».

«Бросим ретроспективный взгляд на недавнюю советскую историю. 20-е годы. Не успели зарасти травой братские могилы расстрелянных большевиками кронштадтских матросов, как Ленин объявляет так называемую новую экономическую политику и десятки самых именитых политических вояжеров от советской культуры разлетаются по городам и весям Запада с оливковой ветвью в зубах и пропагандистскими сочинениями в кармане. В интеллектуальных салонах и снобистских аудиториях Берлина, Парижа, Лондона и Нью-Йорка они рассказывают зачарованной публике сказки о неслыханной либерализации режима, безбрежной свободе культуры в стране, расцвете творчества и социалистическом гуманизме. В результате политический, экономический и моральный авторитет СССР на Западе растет не по дням, а по часам. В это же время большевики хладнокровно добивают Закавказье и Среднюю Азию, топят в крови восстание тамбовских крестьян, вымаривают голодом Кубань и Поволжье, провоцируют беспорядки в Болгарии и Германии, разбрасывают сети шпионажа и дезинформации в Европе и обеих Америках. Но ради успеха великого эксперимента прогрессивная элита Запада готова закрыть глаза и уши для любой негативной информации из страны ее социальных грез. В этом ей помогают ее непогрешимые кумиры – Герберт Уэллс, Бернард Шоу, Ромен Роллан и прочие не менее именитые сирены мирового прогресса. Все они умерли в своих постелях, окруженные почетом и уважением современников, с горделивым сознанием выполненного долга перед страждущим человечеством. Хуже пришлось советским участникам этого пропагандистского спектакля. Сыграв свою роль, все они, Есенин, Маяковский, Мейерхольд, Пильняк, Третьяков, Воронский и многие-многие другие были вскоре доведены до самоубийства или закончили жизнь в пыточных подвалах того самого учреждения, которое оплачивало их зарубежные путешествия…»

Выделяя каждое десятилетие, Максимов рассказывает: «30-е годы. Только-только завершились кровавая коллективизация крестьянства и искусственный голод на Украине, унесшие миллионы жертв, по стране прокатилась волна политических процессов и чисток, цензура в области культуры сделалась тотальной, а новые апологеты советского рая уже поспешили на загнивающий Запад с сенсационными сообщениями о торжествующей в Советском Союзе демократии, счастливой жизни трудящихся и преимуществах социалистического реализма. И снова все кончилось тем же… 40-е годы. В эйфории совместной победы над фашизмом культурное братание превратилось в разновидность эпидемии. Перед очередным поколением советских дезинформаторов от культуры, вроде Константина Симонова, Ильи Эренбурга, Александра Фадеева, как по щучьему велению, открывались двери любых салонов, кабинетов, респектабельных домов. Пропагандистские байки недавних братьев по оружию принимались как истины в последней инстанции, а смельчаки, пытавшиеся в них сомневаться, предавались всеобщей анафеме. Не осталась в стороне от этого заманчивого поветрия и наша эмиграция[280].

Максимов продолжает: «Наиболее истосковавшиеся по русским березкам и славе имперских знамен встали в очередь за советскими паспортами. Сам Молотов вместе с послом во Франции Богомоловым благословлял простаков в их патриотический путь. Брали их прямо по прибытии в Москву, на Белорусском вокзале, впоследствии о большинстве из них никто ничего не слышал. В это же время миллионы советских военнопленных заполняли бесчисленные лагеря от Воркуты до бухты Нагаево. Военные трибуналы беспощадно расправлялись со вчерашними победителями, в числе которых оказался и Александр Солженицын. И новый голод косил сотни тысяч крестьян на Украине и в Молдавии. К тому же вскоре подоспели и погромы еврейской интеллигенции, в которых погибли лучшие ее представители – Михоэлс, Маркиш, Квитко и множество их собратьев. А наши дезинформаторы от культуры, вроде Фадеева и Эренбурга, на вопросы западных друзей о