Аромат изгнания - Ондин Хайят

ужасным запахом прогорклых духов и испорченной помады одежда. Мало того – иногда она была просто грязной, закапанной жиром или алкоголем. Эти узлы присылали богатые армяне из Стамбула, не очень озабоченные судьбой своих несчастных братьев. Зато другие посылки были собраны тщательно. Они приходили зачастую из отдаленных армянских провинций, и собирали их бедные армяне. Это был урок для меня, ведь я всегда думала, что богатые великодушнее других. Дед сказал мне, что все наоборот: когда у тебя много добра, с ним труднее расставаться, потому что накопленное богатство создает невидимую преграду между тобой и другими, делая тебя равнодушным к чужим несчастьям.

Пьер ушел в свою комнату и вернулся с саблей, с которой не расставался. Он протянул ее мне, чтобы я положила ее в посылку, но вмешался папа.

– Ты думаешь, сабля – подходящий подарок для детей, чьих родителей зарезали? – спросил он Пьера.

Тот задумался и признал, что идея плоха.

– Я просто хотел показать вам, что я великодушный!

– Мы знаем, что ты великодушный, сынок.

В хорошем расположении духа Пьер был само очарование: старался всем понравиться и блистал остроумием. Но внезапно он как будто достигал пика хорошего настроения и оседал, как французский торт, который однажды не удался нашей кухарке. Он мрачнел, становился угрюмым, агрессивным и беспокойным. Резко закипал, и горячая лава его детских страстей заливала все вокруг. С моим братом было трудно, дорогая моя детка, и что-то в нем навсегда осталось для меня непостижимой тайной.

Теперь я хочу рассказать тебе о Жиле. Он оставался со мной, во мне – все эти годы… Я несколько раз в тот день ловила на себе его пронзительный взгляд. Был ли он вправду ребенком? Я не смогла бы этого сказать – столько в нем было силы и решимости. Благодаря воскресным дням у нас из его глаз исчезло лихорадочное блуждание, и сохранилась лишь глубина, делавшая его взгляд таким особенным. Было в нем, несмотря на все его слабости, что-то непримиримое, упорно отказывающееся капитулировать перед властью. Меня смущал огонь, так ярко горевший в его глазах, когда он смотрел на меня, ведь это всегда происходило внезапно, после того как он вел себя под стать малому ребенку, которым и был. Тогда в нем не оставалось больше ничего детского, ничего легкомысленного и пустого. Его взгляд вселял в меня уверенность, хотя я еще не понимала, что это значит. Куда девались наши мысли друг о друге? Записывались ли они в большую книгу человечества или исчезали в глубине галактик? И что такое сама мысль?

Когда посылки были готовы, я увела Жиля в заброшенный уголок сада. Там была только вскопанная земля, не в пример остальной территории с идеально ухоженными цветочными аллеями. В этом месте земля оставалась сухой и шершавой, цветов почти никаких, а редкие травинки с трудом выживали под постоянным напором солнца. Чахлое деревце росло как могло. Я увидела пару почек, которые сумели, несмотря ни на что, набухнуть на одной из его хилых веточек. Это было наше с Марией любимое место, потому что все здесь вызывало у нас жалость. Иногда мы часами возились с леечками, чтобы доказать этой убогой природе, что мы никогда ее не оставим. А подальше, словно поддразнивая травку, деревце и жалкие цветочки, раскинулся густой лес с ослепительно яркой зеленью. Я показала Жилю Тавр, высящийся вдали. Он долго смотрел на него, потом повернулся ко мне.

– Знаешь, Луиза, я должен переживать только прекрасные вещи, потому что у меня крепкая память, и я обречен помнить все.

– Значит, ты и меня будешь помнить?

– Нет, ты, Луиза, не будешь жить в моей памяти, ты будешь жить в моей жизни! – пылко ответил он.

С этими словами он пристально посмотрел на меня.

– Когда вырасту, я на тебе женюсь.

– Я тоже, когда вырасту, на тебе женюсь.

На следующее утро папа уехал в Адану с нашими посылками. Он оставался там много недель и писал нам письма. Нам читали только короткие отрывки, в которых говорилось, что он много работает и сталкивается с множеством проблем. Действительность в Адане была куда хуже, чем нам рассказывали. Ему пришлось схлестнуться с вали вилайета Адана[3] Джемал-беем, который хотел навязать турецкий язык в учебных заведениях для армянских сирот, чьи родители были убиты этими самыми турками. Я повсюду в доме совала свой нос и наткнулась на одно из писем, которое прочла до конца.

…Я посетил сиротский приют, то есть армянский колледж, где около четырехсот сирот нашли какое-никакое пристанище. Хоть я и был готов к этому страшному несчастью, но увидел такие ужасные вещи, что это превосходит всякое воображение. Я никоим образом не мог их представить себе даже приблизительно, пока не увидел собственными глазами. Целый вилайет был уничтожен. Выжившие и те, что бежали сюда, так деморализованы, что, если бы не насущная забота о естественных потребностях, они бы тоже умерли от горя. Никакого выхода, никакого света впереди… Смерть, руины, голод, болезни и тюрьма… Когда я попал в этот край, в первый момент мне показалось, что я вошел в дом покойника – еще не похороненного, новопреставленного. Было бы невозможно отличить армян от турок, не будь на лицах первых написана эта безутешная боль, которую вызывают лишь самые жестокие страдания…

Это письмо произвело на меня огромное впечатление. Я перечитала его несколько раз с отчаянно колотящимся сердцем. Особенно строки, в которых папа писал, что «в первый момент мне показалось, что я вошел в дом покойника – еще не похороненного», тронули меня до глубины души. Он выбрал такие убедительные слова, что я сама как будто оказалась перед лицом ужаса. Письмо продолжалось в том же тоне, с подробным изложением каждой из трудных битв, которые пришлось выдержать папе. Это были мучительные описания душераздирающих встреч, в том числе – с человеком, который схватил папу за руку и сказал ему: «Мы, армяне, не люди, даже не слуги, мы рабы». Я поняла, что эта поездка была болезненным ударом для папы, столкнувшегося с действительностью, намного превосходящей все, чего он мог ожидать.

В это беспокойное время я все же успела переписать свои стихи для сестры Эммы. Однажды после уроков я протянула ей их, чуть дрожащей рукой, потому что не решалась напомнить о недавнем ее обещании опубликовать их в журнале.

– Ты же написала гораздо больше, чем я думала, Луиза! Это чудесно! Надеюсь, ты не бросишь писательство, у тебя ведь настоящий дар украшать поэзией нашу унылую