Гагаи том 2 - Александр Кузьмич Чепижный

иголочками покалывая отвыкшую от такой процедуры кожу рук. Одна плоскость зачищена, другая, сбиты острые углы на боковинках. И вот уже — заточка. Память подсказывает необходимый угол резания этого ударнорежущего инструмента. Сняты фаски. Готово. Можно откладывать в сторону. А в руках уже следующее зубило. Воет карборунд, сыпятся искры... И Сергею уже хочется, чтобы отец задержался на дольше. Он торопится. Ему надо доказать самому себе, что война не лишила его прежнего умения, что он остался мастером, которого важные обстоятельства лишь временно оторвали от своего главного дела. Постепенно и вовсе исчезло ощущение тревожной поры. Просто, как обычно, он вышел в свою смену и получил наряд на заправку инструмента. Его переполняет радость: все ладится и сил в нем столько, что, конечно же, перекроет норму. Вон как сдирает карборунд окалину, въедается в металл, веером рассыпая искры. Следует лишь приноровиться, не делать ни одного лишнего движения. На этом, в общей сложности, немало минут набежит. И пальцы беречь, а то ведь так и стешет. Важно принять правильную рабочую стойку: когда удобно стоишь — не шатнешься. Только вот нынче что-то побаливает нога, подгибается. Это они вчера на своем футбольном поле принимали ясногоровский «Локомотив» — давнишнего своего соперника. Упорной была игра. Он хорошо выходил на голевую передачу и его снес хавбек. Тогда и ушиб ногу... Но кто окликает его? Сергей на мгновение обернулся, и сразу возвратился из прошлого, закончил затачивать последнее зубило, выключил точило. «Ох и ловко у тебя получается, — восхищенно говорила тетя Шура. — Ну, будто фабричные. Спасибо тебе превеликое».

Сергей не ожидал, что так приятна для него будет похвала. И он смущенно ответил: «Чего там. Обыкновенно...»

Тетя Шура сказала, что приходил отец, постоял, посмотрел, как он работает и ушел. «Наверное, ожидает, — добавила. — Ты уж иди. Небось, натрудил рану».

А Сергею захотелось завершить весь цикл. Ерунда осталась — только закалка. Он снова включил воздуходувку, расчистил от шлака горн, подложил уголька...

Нет, то, что познал фабзайчонком, видно, накрепко зацепилось в нем. Когда-то на выпускных экзаменах за термическую обработку металла ему отвалили оценку «отлично». И сейчас, накалив зубило, он окунул режущую часть в воду, потом притопил немного с таким расчетом, чтобы не так быстро сменяли друг друга цвета побежалости, снял черноту, потерев кончик о цементный пол, и стал наблюдать. Сначала появился светло-желтый цвет, потом — соломенный, темно-вишневый... Когда он только-только стал переходить в синий — Сергей зафиксировал, полностью опустив зубило в воду. Тут вся премудрость в том, чтобы уловить именно этот момент. Если раньше прекратить отпуск — сталь будет крошиться. Чересчур перепустишь на синий — режущая кромка сомнется при первом же ударе.

Возле него суетилась тетя Шура. «Гляди, обмундировку прожжешь, — беспокоилась она. — Фартук бы тебе, — сокрушалась. — Перепачкаешься ведь...» А он смеялся в ответ: «Ничего, подольше деповским духом будет отдавать...»

А потом пришел отец. «Отвел душу?» — спросил. И не ожидая ответа, продолжал: «Собирайся. На поезд бы не опоздать».

Они пошли на военно-продовольственный пункт. Сергей получил по аттестату за весь срок отпуска муку, маргарин, тушенку, сахар, пшено, махорку. Рабочим поездом поехали домой. И здесь услышал Сергей уже запомнившееся:

Двадцать второго июня.

Ровно в четыре часа,

Киев бомбили, нам объявили.

Что началася война...

Обгоревший, однорукий танкист неумело, глухо пел на мотив известной песни о синем платочке бесхитростные слова. И они брали за душу не так исполнением, как самой судьбой этого изуродованного войной человека. На него больно было смотреть. Не лицо — страшная безгубая, осклабившаяся в вечной ухмылке маска, лишенная бровей, с вывернутыми слезящимися веками, клювоподобным без ноздрей носом. Оно словно обтянуто красным, густо жатым пергаментом. На подбородке, скулах, где местами сохранилась кожа, кустилась растительность Такими же были шея, будто изъеденная глубокой коррозией, уцелевшая рука по-жабьи перепончатая, с заостренными пальцами без ногтей и пучек... Брало за душу бесталанное пение. Он не обладал ни голосом, ни слухом. И пел не потому, что песня рвалась наружу. Видно, и отец почувствовал это, вложил в протянутую обезображенную руку пятерку, сказал участливо: «Не надо, брат. Тебе и так подадут». А он поблагодарил, спрятал деньги, ответил: «Я не нищий. Я должен зарабатывать, как умею...»

...Тихо в доме. Удивительно тихо. Тетка Антонида спозаранку ушла на работу. Первым утренним поездом уехал к себе в депо батя. Вчера они долго сидели за бутылкой коммерческой водки. И сколько было переговорено! Теперь он знает, что приключилось с матерью, с отцом и почему не получал от них писем. Знает о казни Матющенков, о гибели многих односельчан, о расстреле ребят в карьере. Все это в высшей степени трагично, но Сергею понятно — война. А как понять то, что произошло с Фросей, дядей Маркелом?..

О многом передумал Сергей в это утро. Вспомнилась госпитальная сестра — чудесная девчушка Наташа. Провожая его, она дала свой адрес, зардевшись, сказала: «Буду ждать от тебя весточку...» Но что ж писать, если не отболело сердце той далекой, все еще единственной любовью... И чего бы ни касался в своих размышлениях, как бы далеко ни уносили мысли, память то и дело возвращалась к словам, вскользь оброненным вчера за столом теткой Антонидой: «У Пелагеи Колесовой новая беда — Настя ее ушла от мужа. С дитем явилась», Это она в подтверждение тому, что сгинуло счастье с лица земли, забыло дорогу к людям. Остались лишь черное горе, утраты, крушение надежд, разрушенная любовь.

Вот и Сергею напомнило о себе несбывшееся, недолюбленное, обдало жаром и холодом. «Она здесь — Настенька. Здесь, в Кругом Яру». Чувство тревожного ожидания охватило Сергея. Он пытался разобраться в самом себе: чего ждет? На что надеется? Ведь все кончено между ними. У каждого из них свои дороги. Она решила так. Она сделала выбор. И он вправе равнодушно пройти мимо, оскорбленный в своих лучших чувствах. Нет, он не встретится с ней. Незачем ворошить прошлое... Но тогда почему же им овладело беспокойство? И это тревожное ожидание?.. Может быть, все же повидаться? А что в этом зазорного? Теперь у нее несчастье, незаладилось в семье. Даже обычные знакомые и друзья могут выразить сочувствие, сказать слова утешения. Для него же столько лет она была больше, чем другом. Отвергла? Да. Ну и что ж. Значит, видела свое счастье в другом. Не зря же сказал поэт:

Мы все в эти годы любили...

Сережка снова взглянул на Есенина, будто спрашивая у него совета, поддержки.

— Не мстить же, не злорадствовать, — проговорил, всматриваясь в припухшие, тронутые доброй