Чёртовы свечи - Александр Ступин

И, может, от этих вот картинок народного быта у меня какой-то утилитарный интерес вдруг появился к возможностям эксперимента «замещения». Он стал мне интересен сам по себе. Только представил, что экспериментаторы взяли и «заместили» верхние этажи, что произойдёт с «домом» (государством)? И если, так сказать, отправить в неизвестность обитателей его, чем заполнится пустота? В квартире бетон «заместился» на «необетон», а может, он лучшего качества? А чем можно заменить человека? И можно ли вообще? Были одни — «бамс» — поворот «ручки», и на их месте уже другие. Лучшие. Качественнее прежних. Может, в эту сторону двигаются экспериментаторы? Правда, были уже такие попытки «заместить» в XX веке в России, в Германии, да и задолго до этих попыток «улучшали, улучшали» человека, выделяли «лучших, эталонных»… Мы есть то, где живём.

На одной конференции по культуре и этнографии народов Сибири я услышал подтверждение тому. Доклад был о культуре эвенков (тунгусов), а я другое услышал, наверное, потому что думал о другом: «Когда ребенок рождается, дедушка делает ему оми (изображение человека, оберег). Если ребенок родился среди пеньков, то оми дедушка делает из дерева. Если ребёнок родился в густом еловом лесу на излучинах небольших рек, то оберег делают из маленьких камушков или из сухой травы. Если ребёнок родился на берегу ручейка, то оберег делают из бересты, кустарников. Независимо, рождается мальчик или девочка, оберег делает дедушка. Этот оберег дают шаману, чтобы он его окурил — хорошую судьбу ему просил, чтобы душа жизнь ребенка за собой вела. Оберег кладут недалеко, рядом с ребёнком, мать должна знать, где он лежит. Маленькому ребёнку мать заворачивает оберег в тряпочку и кладёт в зыбку. Этим оберегом дети не играют. Когда человек умирает, его оберег кладут в гроб, чтобы душа его увела в мир мёртвых».

У каждого из нас свой оберег, сделанный из того, что окружает. «Мы есть то, где живём».

День подходил к концу. Осень в нашей части России коротка. Снег в октябре выпадает не всегда, в каком-то году в конце октября мы в саду в майках работали, так тепло было.

Нынче холодно. Вода в лужах подмёрзла, листья на деревьях полузелёные-полужёлтые тверды, как из пластмассы сделанные. Люди на улице уже кутаются в зимние вещи. Со дня на день может выпасть снег. Сибирь так прекрасна, как и непредсказуема.

Мы опять в своей старой квартире. Наши знакомые вернулись чуть раньше срока, и мы торопливо сдавали им их апартаменты, не успев там даже прибраться. Как-то неудобно перед хорошими людьми.

— Ничего, ничего… Бросьте, ребята, смущаться. Вон каких красавцев нам сохранили… Туманчик еле ноги передвигает, пузо по полу. Я тебя всем кошатникам за отменного мышелова выдаю, выставка скоро, кошачья, между прочим, а не мини-свинок; как я тебя людям покажу? С этого часа жёсткая диета, одну воду лакать будешь весь месяц. Чем вы его откормили так?

Большущий рыжий кот равнодушно смотрел на вернувшихся. На хозяев так не смотрят, им преданно заглядывают в глаза, лижут руки, трутся о ноги; Туманчик же лишь беззвучно открывал рот и кхыкал: «Припёрлись-таки. А ведь обещали подольше задержаться, командировочные».

— Простите нас, мы рыбу купили, утром достали из холодильника и положили размораживаться в раковину.

— И сколько её там было?

— Килограмма полтора-два…

— Два килограмма! Неужели всё сожрал?

— Одну половинку рыбины оставил под столом, не смог доесть. Так рядом с ней и уснул.

— Добрался до бесплатного, скотина… Мы-то его бережём, на диете держим: «котик наш славненький», уси-пуси, вот тебе вкусненького. Где благодарность? Куда в тебя влезло два килограмма, мужлан? Рыба небось ещё и дорогая была?

— Ряпушка…

— Ну хоть не красная… Уйди с глаз долой… Нет, смотрите на него, хоть бы смутился, о ноги бы потёрся, как раньше. Показал бы, что соскучился. Бросил небрежный взгляд, отрыгнул сыто и поплёлся на кресло… Ну что теперь делать-то, Коля? Я Насте пообещала его на вечер отдать, — посмотрела на мужа Колю его жена Ольга, так звали наших знакомых.

— Что ты на меня так смотришь? Извини, я его точно не смогу заменить… Мне их Муська всегда не нравилась. Я его хорошо понимаю. Ну брось, ну что ты так расстроилась? Я слышал, тучные мужчины в любви очень даже темпераментны…

— Дурак. Ты посмотри на него, ему же теперь на любовь к милой кошечке наплевать. Он только о пузе своём думает.

— А вы с Настей ему виагру в аптеке купите и налейте грамм пятьдесят валерьяночки со льдом, точно заведётся…

Мы посмеялись. Николай и Ольга скорее дружили со своим соседом Туманчиком. Наши друзья, так же как и мы, терпеть не могли перебора в чувствах к животным, что-то вроде: «Мамочка пришла» или «Папочку поцелуй». Они ценили самостоятельность кота и уважали его право на свой мир, наблюдая за ним со стороны, а кот наблюдал за ними.

Оглядев в последний раз наше временное убежище, простившись с друзьями, мы спустились вниз, где нас ожидало такси. Возвращаемся домой.

А вот и наш «старый» дом, наш «шкап». «Дорогой, многоуважаемый шкаф! Приветствую твоё существование, которое вот уже больше ста лет было направлено к светлым идеалам добра и справедливости; твой молчаливый призыв к плодотворной работе не ослабевал в течение ста лет, поддерживая в поколениях нашего рода бодрость, веру в лучшее будущее и воспитывая в нас идеалы добра и общественного самосознания». Будь я чеховским Гаевым, то высказался бы похоже.

Когда вспоминаю день формального распада СССР (26 декабря 1991-го), в памяти всегда всплывает 19 февраля 1861-го — день отмены крепостного права. Что общего между этими датами? А между моим домом и гаевским шкафом? Шкаф хранил в себе тайны познания. Это был книжный шкаф, а не буфет с пирожками. Книжный шкаф притягивал детей дворян тайной познания. Это Лопухин с детства крутился на кухне. Дворянская культура преподносилась разночинцем Чеховым как комедия. Остались «Лопухины» и он сам из их числа — дед его сам себя выкупил у помещика, а потом и семью свою. Потом начались трагедии из-за толкучки возле «буфета»…

Мне «шкаф» ближе. Только нашему дому-шкафу и десяти лет не будет. До ста ему, наверное, и не простоять. Хотя… в городе до сих пор живы старосоветские бараки, которые выстояли не менее 50 лет, а строили-то их как времянки. Нелепость такая: разрушить свои дома до основания, чтобы «а затем» переселиться в землянки и бараки.

Наша квартира и квартира Николая с Ольгой мало чем отличались. Мы будто и не уезжали вовсе. Они живут лишь этажом повыше, а так дома одинаковые, какой-то там серии — всё это архитектура в «эпоху её технической воспроизводимости» — репродукция, потерявшая «ауру» оригинала, как писал немецкий культуролог Вальтер Беньямин[28]. (В. Беньямин в статье «Произведения искусства в эпоху его технической воспроизводимости», впервые появилась на французском языке в 1936 году, раскрыл проблему тиражирования с точки зрения состояния искусства: репродукция, утверждал он, теряет «ауру», которая существует вокруг оригинала.)