Воролов - Виктория и Сергей Журавлевы

class="p1">Сыщик пристально всматривался в лица прохожих: смеющихся розовощеких мещанок, прокопченных дымом костров бородатых охотников, озорных гимназистов, деловитых крестьян, суровых солдат.

«Вот живет человек среди других людей, полно их вокруг: улыбаются, кланяются, шутки шутят, едят и пьют вместе с ним, работают и развлекаются. И никто не знает, что у человека на сердце и на уме; и никому и в голову не придет, что чувствует живущий рядом, чему радуется и печалится, о чем мечтает и на что способен, от чего у него трепещет сердце, стучит кровь в висках и дрожат пальцы… На деле каждый погружен только в себя, и никто другой на свете ему по-настоящему не интересен».

По улице в горку навстречу Азаревичу ползли сани, запряженные угрюмой коренастой вороной лошадкой. В санях за извозчиком ехал Федоров в шинели, форменной шапке и башлыке, обнимая одной рукой сложенный мольберт, а другой – завернутый в чехол холст. Увидев знакомое лицо, он привстал с сиденья и замахал рукавицей:

– Здравствуйте, Петр Александрович!

– Приветствую вас, Михаил Алексеевич! Очень рад вас встретить!

– А уж я-то как рад! Скажите, как у вас со временем? У меня к вам необычное предложение.

– Какое же?

– Не хотите ли попасть в новую обитель художника?

– Прямо сейчас? Вы умеете заинтриговать! Куда же мы поедем?

– О, это совсем рядом.

– Хорошо, я последую за вами.

– Вот и превосходно!

Возница стегнул лошадь, и сани заскользили вперед, утопая в рыхлом снегу. Маленькая процессия, обогнув площадь с городским собором и проехав переулками несколько кварталов, вскоре подкатила к высокому забору, из-за которого выглядывало приземистое одноэтажное здание с беленым фасадом и резным крыльцом.

Азаревич спешился.

– Так вот где находится ваша мастерская? – спросил он.

– Да, именно здесь, дражайший Петр Александрович, в стороне от чужих нескромных взоров. Этот флигелек совсем недавно мне любезно предложил один из моих покровителей. А мне что, многого надо? Друг мой, не серчайте: вы не расплатитесь с извозчиком? Да? Сделайте милость! После сочтемся! – Федоров бодро выбрался из саней, подхватил свою поклажу и поволок ее в калитку.

Азаревич усмехнулся, бросил вознице монету и последовал за своим провожатым.

Поколдовав минуту над старым хлипким замком при помощи ключа с замысловатой бородкой и крепкого слова, художник распахнул дверь перед Азаревичем. В нос тому ударил крепкий запах красок и растворителя.

– Милости прошу в мой эргастерий! – пригласил Федоров. – Тут все почти по античному образцу, пусть и единственный раб здесь – это я сам! Дух здесь, конечно, не ахти: лаборатория художника, знаете ли, да и мануйловские ледники недалеко, скотобойня, но уж как есть…

– Ледники?

– Да. Тут, говорят, под городской площадью и под самым торговым домом купца Мануйлова в земле выкопано несколько огромных хранилищ для запасов мяса и прочих съестных товаров. И якобы связывает их между собой паутина подземных ходов… Чаю не желаете? Только придется чуть обождать.

Хозяин проводил гостя в просторную светлую комнату с большим окном, заваленную подрамниками, кистями, обрывками материи и еще бог весть каким хламом, положил на паркетный пол сложенный мольберт, развернул холст с наброском портрета молодой девушки, поставил его на подставку в углу и повернулся к Азаревичу:

– Ну-с, займемся стряпней!

Он снял рукавицы, потер руки, взял небольшой топорик, принес из сеней полено и у небольшой железной печки начал колоть его на щепки. Не прошло и нескольких минут, как в топке уже весело потрескивал огонь, примешивая к стоявшему в комнате запаху аромат горящего березового угля.

Азаревич протянул к печи порядком озябшие руки:

– Не жарко у вас тут!

– Ничего-ничего, сейчас протопим, и станет легче, – Федоров поставил на печь чайник с водой. – А все же здесь прекрасно! Я даже сейчас не могу жаловаться.

– Муза греет? – пошутил Петр Александрович.

– И, поверьте, не одна!

Полчаса спустя в комнате действительно стало заметно теплее. Азаревич, скинув шинель и усевшись на предложенный ему хозяином единственный табурет, неторопливо потягивал из кружки горячий душистый китайский чай. Федоров, засучив рукава, щепкой пытался выкатить из углей загодя положенную туда пару яиц. Справившись со своей задачей, он уселся в кресло напротив Азаревича и, предложив тому угощение и получив в ответ улыбку и вежливый отказ, принялся счищать со своей добычи скорлупу.

– Простите мне, Петр Александрович, мою вынужденную хитрость. Я вчера порядком поиздержался…

– Весь гонорар за еще не написанный портрет дочери купца Кожина?

– Увы.

– Не понимаю я вас, Михаил Алексеевич! Вы давеча половину полка вкупе со всей труппой театра поили шампанским, угощали осетриной и филе с трюфелями, плясали с цыганами, а нынче обедаете печеным яйцом, закусывая черствой ржаной горбушкой. Зачем же так?

– М-м-м… Сказать по правде, я еще и должен остался. Зато хотя бы на несколько часов я почувствовал себя богатым и счастливым человеком. И вы же видели, как ночью все радовались и веселились! Разве это того не стоило? Ну а что деньги? Не терпят, знать, они меня долго – утекают в первую попавшуюся щель. Так один ведь раз живем. Не беда! Много ли нужно творцу, влюбленному в свою музу?

– А как же холсты, кисти, краски, прочие расходы?

– О, не стоит беспокоиться! Разве это впервые? Не пропаду! И каждый раз даю себе обещание быть серьезнее с женщинами и деньгами, но все не выходит!

– Вы положительно открыты нараспашку всем удовольствиям…

– Не всем. Вы же помните разговор на нашей квартире с господином Келлером? Мои душа и тело требуют довольно тонких утешений.

– Мне кажется, любым из утешений можно довести себя до крайности и исступления. Помните Парацельса? Все есть яд и все есть лекарство, вопрос лишь в дозе.

– Как по мне, карты и опий уж точно не вписываются в эту пропорцию, – Михаил Алексеевич заглянул в кружку и помешал на ее дне ложкой мед.

– Вы, похоже, решительно настроены против азартных игр и зрелищ?

– Откровенно говоря, мне все равно, что делают другие. Неинтересно и скучно. Но что до меня, то… Хотите знать мое мнение? У меня есть своя концепция на этот счет.

– До крайности любопытно!

– Я полагаю так: уж поскольку мы заброшены сюда, в этот скорбный мир, без нашего на то согласия и соизволения, и притом смертны, то остается лишь проживать нашу недолгую жизнь с наибольшей из возможных степенью удовольствия. Иначе это все просто неразумно! И раз нам дарована воля выбирать свой путь, то можно его пройти, отдавшись страстям пустым, сжирающим время и силы, а в итоге разрушительным, разлагающим тело и душу; а можно зажечься страстью творения и получать невыразимое удовольствие от сочинения романсов или стихов, написания