Воролов - Виктория и Сергей Журавлевы

Михаил Алексеевич Федоров решил преподнести театру и всем нам великолепный подарок, и теперь он желает представить его на ваш суд. Это две картины. Да, господа, это портреты двух прекраснейших дам и восхитительнейших артисток, которых вы все хорошо знаете. И как эти дамы являются настоящим украшением труппы и самого нашего общества, так пусть и эти портреты станут украшением нового городского театра, который совсем скоро откроет для вас свои двери!

По толпе гостей пробежал приглушенный ропот. По указке Федорова его спутники разобрали треноги и установили их в центре залы. Затем на них водрузили завернутые в бумагу картины и начали бережно их разворачивать.

Потом художник подошел к мольбертам и по очереди аккуратно снял прикрывавшую полотна легкую ткань.

Толпа ахнула.

С картин на присутствовавших в зале смотрели две девушки в античных одеждах. В их лицах и фигурах безошибочно можно было узнать черты двух благовещенских театральных инженю.

Темноволосая Наталья Николаевна была изображена в образе египетской царицы Клеопатры. Облаченная в золотистое платье, точно струившееся по ее телу, она сидела в пурпурном кресле и держала в руках гадюку. Змея, обернувшись вокруг тонкого белого запястья и раскрыв рот, тонкими острыми зубами тянулась к полуобнаженной девичьей груди.

Екатерину Павловну художник запечатлел в облике светловолосой Эвридики. Ее бесчувственное тело в белоснежном хитоне нес в своих могучих руках, продираясь сквозь заросли, похожие на сухие крючковатые лапы, мускулистый темноволосый Орфей в алом плаще, больше похожий на демона, чем на легендарного певца и поэта.

Сходство портретов с моделями было поразительным. Полотна были написаны очень живо и достоверно. Казалось, что гадюка вот-вот сомкнет свою пасть, вцепившись ядовитыми клыками в нежную девичью плоть; уже было слышно, как трещат безжизненные корявые сучья под ногами исполина в красном одеянии, а в зале будто можно было почувствовать ветерок, который трепал на картинах роскошные девичьи кудри.

Гости молчали. Было слышно, как капает воск со свечей в канделябрах и шандалах.

Затем зал разразился аплодисментами.

Федоров не без удовольствия поклонился. Антрепренер с воодушевлением стал жать ему руку. Гости обступили актрис и художника.

– Браво, Михаил Алексеевич! – шепнул Федорову Полутов. – Это вам не наши постные казарменные физиономии малевать.

Тот в ответ только улыбнулся.

– Великолепная работа, – к дарителю в сопровождении нескольких чиновников подошел городской голова. – Поручик Федоров, вы просто кудесник! Ваша кисть творит чудеса. Как бы нам не понадобилось перестраивать наш новый театр, чтобы он пришелся под стать вашим полотнам!

В свите главы города подобострастно заулыбались.

Художник хотел было сказать что-то в ответ, но голова продолжил:

– И как только вашим прелестным натурщицам было не боязно позировать для таких сюжетов: страдание, смерть, решимость перейти последнюю черту, за которой забвение… Должен признать, дорогие дамы, что вы смелы и нисколько не суеверны, коль отважились пойти на такой шаг!

– Ваше благородие, благодарю вас! Но будьте покойны: это лишь малая толика того, на что я могу отважиться, – лицо Славиной зарделось от всеобщего внимания и восхищения. – В этом, право же, нет ничего необычного!

– Совершенно верно, Екатерина Павловна! – перебил свою подопечную Порфирий Иванович. – Пожалуйста, господа, не забывайте, что актер – это глина; из нее художник вылепляет свои характеры, которыми потом управляет. Актер – это краска, которой драматург расцвечивает холст своей пьесы…

– Актер, любезный Порфирий Иванович, это марионетка: одну ниточку потянул – поднялась рука, другую – дернулась нога, третью – голова повернулась прямо или набок. Не он решает, любить ему на сцене или ненавидеть, радоваться или страдать, жить или умереть. А я, – Славина заломила руки, – я лишь служу творцу. Мне на откуп дано лишь убедить зрителя в том, что мои чувства искренни, чтобы и ему в зале передалась частица жизни, бушующей в свете рампы; убедить его, что и он имеет надо мной власть, тешась грозящими мне тут бедами, что никогда не грозят ему в его мягком театральном кресле и уютной мещанской жизни; подарить ему удовольствие упиваться видом моей красоты, моей любви, моих страхов, моих страданий, моей смерти. В том мое мастерство, в том моя судьба, в том моя жизнь…

Голос Екатерины Павловны дрогнул. На глазах блеснули слезы.

Зал притих в легком замешательстве.

– …Ей-богу, ну не за жалование же наше так жилы рвать – его и на булавки с трудом хватает, смех один! Только из любви к искусству… Простите, ваше благородие! – она вздохнула, а затем деловито ухватила с подноса застывшего рядом слуги бокал с шампанским.

– Отчего же вы молчите, очаровательная Наталья Николаевна? – смущенный городской голова повернулся к Стрепетовой. – Должен сказать, что на картине вы чрезвычайно убедительны. Поистине, роль царицы вам к лицу!

– Благодарю вас, но царица – это весьма громко сказано. Вдобавок легко быть убедительной, если играть ничего не надо. Я, может, и есть та Клеопатра – такая же фальшивая царица, у которой тоже есть своя гадюка, и притом самая настоящая…

Городской голова озадаченно оглянулся.

Антрепренер решил прийти к нему на помощь:

– Зачем же вы, Наталья Николаевна? Зачем же так шутить? Нет-нет, господа, ведь это только игра! Это образ, всего лишь образ! Фантазия на одну из вечных тем. Красивые мифы, легенды, древняя поэзия… Михаил Алексеевич, ну скажите же?

Федоров вздохнул:

– Фантазия, Порфирий Иванович, конечно, фантазия! Как и вся наша жизнь в этом скорбном мире…

Офицеры не сдержались и, позабыв о приличиях, разразились хохотом. Следом снисходительно заулыбались и все остальные.

Порфирий Иванович закусил губу, обернулся и раздраженно махнул оркестру.

Музыканты грянули увертюру.

Азаревич, стоя перед картинами в толпе гостей, наблюдал, как Федоров беседует с актрисами, по очереди то и дело беря девушек за руку. Вот к ним подошла полная властная дама – супруга городского головы. Она что-то спросила у художника, показывая концом богато украшенного веера на стоящие перед ней полотна. Поручик, мгновенно преобразившись, любезно заулыбался и, с поклоном отвечая на вопросы своей почтенной собеседницы, увлек ее разговором в дальнюю часть залы. Вслед за ними потянулись и другие дамы. Сквозь звуки оркестра оттуда слышались оживленные женские голоса, смех и восхищенные вздохи.

– А рыбки-то клюнули, – расхохотался возникший рядом с Азаревичем Шипов. – Ай да господин поручик, ай да щучий сын!      К нему теперь, поди, целая очередь выстроится из жен и дочерей состоятельных тузов! Ах, хитрец! Но талант, ей-богу, талант! Да, Азаревич, я думаю, что мы все с треском проиграем этому фату в искусстве – в искусстве выездки лошадок: что вороных, что игреневых… Подозреваю, что обе от него уже без ума. Мда-с…

Сзади раздался треск, словно кто-то наступил сапогом