Арбузный король - Дэниел Уоллес

Так мы пересекли весь город, снова очутились среди полей, а еще через какое-то время въехали в Эджвуд, который казался типичным спальным пригородом: уютные домики в окружении высоких деревьев, кусты вдоль дороги, ухоженные лужайки. Дом, из которого Люси уехала годом ранее, после смерти матери, выглядел точно как в ее описании. Стоя на пригорке, он ловил последние лучи заходящего солнца, которое уже не освещало низину. Я затормозила перед домом и поглядела на него, не глуша мотор.

С этого момента события начали развиваться не по задуманному плану. Предполагалось, что я оставлю тебя на крыльце и уеду. На этом настаивала Люси. Я должна была положить ребенка на крыльцо, постучать в дверь, как стучит почтальон, доставивший посылку, а затем быстро убираться оттуда — Люси не хотела, чтобы отец узнал подробности случившегося от кого-нибудь, кроме нее самой. Она сказала, что последует за мной очень скоро, через пару дней, когда немного оправится, а до того времени ее отец сумеет позаботиться о ребенке.

— Это обычное дело, — сказала она. — Люди сплошь и рядом подкидывают младенцев на пороги чужих домов.

— Неужели? — спросила я.

— Вспомни книги, — сказала она. — Сколько раз ты читала, как кто-нибудь открывает дверь своего дома и находит на крыльце плачущего младенца в пеленках с приложенной к нему запиской?

— Ни разу, — сказала я. — Мне не попадалось ни одной такой книги. Правда, я не так уж много их прочла.

— Говорю тебе, это обычное дело. Можешь мне поверить.

И я сказала, что верю, но при этом подумала, что она свихнулась.

Однако все решала она, я же была всего лишь курьером. Я подошла к дому и осторожно заглянула в окно гостиной: твой дед читал книгу, сидя в старом кресле рядом с маленькой рождественской елкой, ветви которой едва выдерживали тяжесть елочных игрушек. Он пока не подозревал о грядущих больших переменах в своей жизни. Я положила тебя на крыльцо, готовясь постучать и сразу уехать. Но тут я подумала: уехать куда? Обратно в Эшленд? К «Антрекоту», чашкам кофе, арбузам и прочему, когда там уже не будет Люси, которая должна была вскоре вернуться домой? А поскольку в Эшленде уже знают, что я увезла тебя у них из-под носа, нетрудно догадаться, какой меня встретит прием. В тот момент я сделала выбор. Еще до того, как твой дед подошел к двери, у меня возникло это чувство: отсюда я никуда не уеду.

Я постучала и стала ждать. Ожидание казалось очень долгим, но это была та самая необходимая пауза, промежуток времени между концом одной жизни и началом другой. Я ждала появления твоего деда. Он тогда был еще вполне молодым мужчиной — чуть постарше, чем я сейчас. Он открыл дверь и оценил ситуацию. Неизвестная ему женщина с неизвестным ребенком на руках. Я не сразу нашлась что сказать, он тоже. Где-то с минуту мы просто смотрели друг на друга. И я поняла, от кого Люси достались ее зеленые глаза. Потом я повернулась так, чтобы он мог лучше разглядеть тебя. И он улыбнулся. Клянусь, один лишь взгляд на тебя вызвал у него улыбку.

— Ваша дочь… — сказала я, и это были мои первые слова, обращенные к нему. — Это ее ребенок.

Поразительно, как много всего сразу может выдержать человек. Передо мной стоял мужчина, не имевший весточки о своей дочери в течение целого года, после чего к нему пришла странная женщина с младенцем и заявила, что это ребенок Люси. Как он смог перенести такое известие и не обратиться тут же на месте в груду пепла, было выше моего понимания. Впрочем, Эдмунд был особенный: он догадался обо всем в первый же момент. Ему многое довелось повидать и пережить. И вот явились мы с тобой. На улице быстро холодало, и он пригласил нас в дом, где заварил чай и выслушал мою историю. Стараясь ничего не упустить, я рассказала ему о Люси, об Эшленде и о тебе. Я сказала, что она скоро прибудет вслед за нами, через день или два, когда окрепнет после родов и проконсультируется с врачом.

— Нет, я сам туда поеду, — сказал он. — Сегодня же я привезу сюда мою дочь.

Вот каким он был, твой дед. Он не задумался ни на секунду, предпринимая эту поездку в самый канун Рождества. Он уже стоял в дверях, когда я спросила:

— Да вы хоть знаете, где находится Эшленд?

Он сказал, что знает. И я сказала:

— Подождите, я объясню, как найти ее дом.

Но, по его словам, он знал и это. Он сказал, что с той поры прошло много времени, но он сумеет найти нужный дом.

Той же ночью он возвратился один. Люси умерла, исчезла — исчезла в буквальном смысле, потому что никто не смог сообщить ему, кто и куда увез ее тело. Он перевернул вверх дном весь дом в поисках хоть какого-то намека, но нашел лишь ее браслет на столике у изголовья кровати. Он привез этот браслет и положил передо мной на стол, предлагая взглянуть. Прицепленные к нему амулеты были в разное время подарены им самим — все, за исключением одного: серебряного ключика с надписью «К моему сердцу». «Это, должно быть, от него», — сказал Эдмунд, и я поняла, о ком он говорит.

Что ж, случилось то, что случилось. Я не помню, просил ли Эдмунд меня остаться в его доме; я просто осталась, и все. Он ведь не мог сам заниматься тобой и одновременно делать свою работу, то есть продавать недвижимость. Я поселилась в комнате для гостей; там же была поставлена и твоя колыбель. Со временем я была повышена в статусе с перемещением в кровать хозяина. В этом есть своя логика. Я думаю, при желании семью можно создать из любого подручного материала. Вот мы и подвернулись под руки друг другу. Он не считался моим мужем, а я его женой, но воспринималось это именно так. Я не была твоей матерью, а он — твоим отцом, но и это воспринималось именно так, и никак иначе, хотя при обращении друг к другу мы всегда пользовались собственными именами: Анна, Эдмунд, Томас.

Нам приходилось нелегко, особенно Эдмунду, в короткий срок понесшему такие утраты. Если бы не ты — смеющийся, плачущий, вечно чего-то требующий: еды, питья, смены пеленок, — он мог бы с головой уйти в свое горе и уже никогда не выбраться на поверхность. Ты был его утехой и радостью, но в то же время ты был сыном Люси, которая умерла, и, глядя на тебя, он сразу вспоминал о ней, особенно поначалу. Впоследствии, когда время притупило боль, а образ Люси в нашей памяти стал менее ярким и отчетливым, я стала задумываться о том, что и как он расскажет тебе о твоей маме и о нас. Я спрашивала его об этом неоднократно.

— Я намерен рассказать ему все, — каждый раз отвечал он.

— Когда? — интересовалась я.

— Когда он повзрослеет.

Похоже, ты так и не успел достаточно повзрослеть в его глазах. Но он, безусловно, хотел, чтобы ты узнал всю правду, а это желание было для него нехарактерно. Я в жизни не встречала большего фантазера, чем Эдмунд. Вот уж кто был мастер сочинять истории! Этим он напоминал мне кое-кого из стариков в моих родных местах. Спору нет, фантазия придавала ему обаяния. Однако вызвано это было в первую очередь его неспособностью принять правду собственной жизни, связанную с очень тяжелыми воспоминаниями. Я немного психолог, то есть я являюсь психологом примерно в той же мере, в какой Эл Спигл является врачом. Я умею быть убедительной. Но мне потребовалось немало времени, чтобы научиться обуздывать его воображение. Это заняло годы. Но и теперь я не могу решительно утверждать, что это мне удалось. Время от времени он выдавал сказки про то, как Люси под другим именем поступила в труппу бродячего цирка, или как она сбежала на Кубу, или еще что-нибудь в том же духе. Однажды субботним вечером — ты знаешь, какими тоскливыми бывают порой субботние вечера, — мы с Эдмундом валялись на диване, совершенно измотанные и опустошенные. Тебе тогда было семь лет. В те дни у нас все не ладилось: ты чем-то болел, у Эдмунда вышла заминка с продажей очередного дома, а тут еще зарядил дождь. Лил дождь, но при этом светило солнце, пробиваясь сквозь разрывы в тучах, и он вдруг сказал: