Лучшее в нас. Почему насилия в мире стало меньше - Стивен Пинкер

Сегодня историк Линн Хант, философ Марта Нуссбаум и психологи Раймонд Мар и Кит Отли, как и многие другие, пропагандируют чтение художественной литературы как способ расширения эмпатии и ускорения гуманитарного прогресса[1701]. Казалось бы, в наше время, когда студенты и бюджеты уходят из сферы гуманитарных наук, ученые-гуманитарии должны наперебой поддерживать эту идею, желая показать, что объект их исследований — сила, содействующая прогрессу. Но многим литературоведам, например Сюзанне Кин, написавшей книгу «Эмпатия и роман» (Empathy and the Novel), не нравится предположение, что чтение художественной литературы может способствовать нравственному развитию. Эта идея кажется им слишком обывательской, пошлой, сентиментальной и успокаивающей — слишком в стиле Опры Уинфри. Литература с той же легкостью может стимулировать злорадство, говорят они, начиная с удовольствия от несчастий несимпатичного персонажа. Она может укреплять высокомерные стереотипы по отношению к «другому». Может переключать наше сопереживание с живых существ, которым оно необходимо, на трогательных, но не существующих в реальности, выдуманных писателем бедолаг. К тому же, справедливо напоминают эти филологи, у нас нет лабораторных данных, доказывающих, что художественная литература расширяет круг сочувствия. Мар, Отли и их коллеги показали, что читатели художественной литературы набирают высокие баллы в тестах эмпатии и эмоционального интеллекта, но это не дает ответа на вопрос: чтение художественной литературы делает людей эмпатичными или же эмпатичные люди больше любят читать?[1702]

Было бы странно, если бы воображаемый опыт не оказывал такого же влияния, как реальный, потому что люди в своих воспоминаниях часто их путают[1703]. И некоторые эксперименты действительно дают основания предполагать, что художественная литература способна расширить круг сочувствия. В одном из экспериментов Батсона студенты должны были прослушать интервью с героиновым наркоманом, при этом одной группе сообщали, что отвечает реальный человек, а другой — что это актер[1704]. Слушатели, которых попросили принять его точку зрения, начинали больше сочувствовать героиновым наркоманам в целом, даже услышав историю из уст актера (хотя уровень сочувствия был выше у тех испытуемых, которые считали его настоящим). Когда вы встречаете умелого рассказчика, вымышленная жертва может вызвать даже больше сочувствия, чем настоящая. В книге «Моральная лаборатория» (The Moral Laboratory) литературовед Емельян Хакемулдер рассказал об эксперименте, участники которого узнавали о бедственном положении алжирских женщин, увидев ситуацию глазами героини романа Малики Мокеддем «Перемещенные» или прочитав разоблачительную документалистику Яна Гудвина «Цена чести»[1705]. Читатели романа сочувствовали алжирским женщинам сильнее, чем читатели документальной прозы; они реже обесценивали несчастья этих женщин, считая, что все это часть культурной и религиозной традиции. Эти эксперименты дают нам основания полагать, что последовательность событий Гуманитарной революции, когда исторические изменения следовали за популярными романами, может быть не просто совпадением: упражнения по принятию перспективы действительно помогают расширить круг эмпатии.

~

Изучение эмпатии показало, что сочувствие может содействовать развитию истинного альтруизма и что его можно распространить на новые классы людей, если принимать перспективу представителей этих классов, пусть даже и вымышленных. Результаты этих исследований укрепляют предположение, что в какой-то мере гуманистические реформы приводит в движение повышенная чувствительность к опыту живых существ и искреннее желание облегчить их страдания. И если так, когнитивный процесс принятия перспективы и эмоцию сочувствия нужно учитывать при объяснении исторического сокращения самых разнообразных видов насилия. Я имею в виду узаконенное насилие вроде жестоких наказаний, рабства и ужасных казней, жестокое обращение с уязвимыми категориями населения вроде женщин, детей, гомосексуалов, расовых меньшинств и животных, а также войны, захваты и этнические чистки, безразличные к человеческим потерям.

В то же самое время исследования напоминают нам, почему мы не должны уповать на «Эпоху эмпатии» или на «эмпатическую цивилизацию» как на решение наших проблем. У эмпатии есть и темная сторона[1706].

Во-первых, эмпатия может навредить благополучию людей, вступив в конфликт с более фундаментальным принципом — справедливостью. Батсон обнаружил: если люди сочувствуют Шери, десятилетней девочке с серьезным заболеванием, они хотят, чтобы именно она приняла участие в тестировании экспериментального лекарства в обход других детей, которые ждали дольше или же больше нуждаются в лечении. Эмпатия могла бы обречь этих детей на смерть и страдание, потому что они безымянны и обезличенны. Люди, узнавшие о муках Шери, но не сочувствующие ей, действовали бы гораздо более справедливо[1707]. Другие эксперименты иллюстрируют это положение более обобщенно. Батсон обнаружил, что в игре «Общественное благо» (участники жертвуют деньги в общий котел, затем его содержимое умножается, а сумма делится на всех) игроки, которых склонили к сочувствию (например, сообщив, что одна из участниц только что рассталась с бойфрендом), отдавали свои пожертвования ей, обделяя общество, что вело к убыткам для всех[1708].