В.И. Ленин. Полная биография - Владлен Логинов

Реакция на предложение Ленина последовала довольно скоро. 20 февраля, вечером, состоялось очередное заседание Политбюро. Повестка дня, как всегда, была перегружена. Кончили поздно. Но после того, как все разошлись, остались трое – Сталин, Каменев и Зиновьев. А утром 21-го в конверте «Председателя Совета Народных Комиссаров» Ленин получает записку на 12 блокнотных листках от Сталина:

«т. Ленин! Сегодня ночью беседовали (я, Каменев, Зиновьев) о делах в связи с подготовкой к съезду и пришли к следующему:

1) Снять с коллегии НКПС Серебрякова, Емшанова, определить положение Борисова (фактич. руководителя) и пр.

2) Освободить Красина (НКВТ), ввести в коллегию Стомонякова, наркомом – Фрумкина, замом Радченко. Фрумкину принять дела в Лондоне и, может быть, вместо Красина в Лондоне оставить Квятковского.

3) В НКПроде замом Смирнова… [Л. 3 с пунктом 4 отсутствует. – В.Л.]

5) Госплан. Пятакова замом, Осадчий в качестве третьего. Слаб (может быть, третьим Рамзина?)

6) ВСНХ. Смилга по сути слаб для преда, кроме того партийная публика к нему будет придираться больше, чем к бесцветному Богданову. Нужно искать кандидата. Насчет Рыкова подождать до его приезда».

Указывалось и на другие кадровые передвижки: «Крестинского снять, Сокольникова, может быть, назначить наркомом и тогда первым замом дать Шейнмана. Меня освободить от Инспекции и иметь в виду, может быть, Владимирова (Украина) в качестве наркома РКИ… В случае назначения Смирнова Наркомпросом, Яковлеву отдать в Наркомюст (в коллегию)…»

Но промеж всех этих предложений было, безусловно, самое важное (пункт 7): «Секретариат ЦК. Сталин, Молотов, Куйбышев. Заявить об этом на съезде в отчете ЦК, чтобы авансом покрыть атаки против Секретариата (нынешнего).

Такова должна быть, по нашему мнению, программа подготовительных работ к съезду и кампании на съезде.

Ваше мнение, т. Ленин…

Сталин. Вторник (21/II)»1885.

Вот так. Как говорится, поскольку вопрос кто – кого? решен окончательно и бесповоротно, остается решить вопрос кого – куда?

Против того, чтобы вместо Молотова сделать «политсекретарем» Сталина, – с точки зрения авторитета и твердой руки, – вряд ли можно было возражать. Еще в конце января, размышляя о работе Политбюро, где все это время председательствовал Каменев, Владимир Ильич записал себе для памяти: «“Двойка”: Каменев + Сталин»1886. Но вот предложение сделать эти кадровые передвижки программой «подготовительных работ к съезду и кампании на съезде», да еще с обоснованием этого в отчетном докладе ЦК, который готовил Ленин, – вот это звучало явным диссонансом в сравнении с тем, о чем думал Владимир Ильич в связи с предстоящим XI партсъездом.

Видимо, после получения письма состоялся телефонный разговор, а еще вероятнее – Сталин и Каменев сразу же приехали в Костино, ибо беседа была слишком серьезной и долгой. О ее содержании мы можем лишь гадать. Известно лишь одно: во время этого разговора Ленин почувствовал себя плохо.

Поскольку, уезжая, Сталин и Каменев всячески винили себя за то, что недосмотрели и «перегрузили» Владимира Ильича, Ленин в тот же день напишет им записку: «О вашей вине или чем бы то ни было подобном, в связи с длинным разговором, смешно и говорить. В моей болезни никаких объективных признаков нет (сегодня после прекрасной ночи совсем болен), и мои силы мог предположительно оценивать только я. Причиной был я же, ибо вы меня неоднократно спрашивали, не утомился ли я».

И далее он высказывается по поводу некоторых решений, принятых Политбюро 20 февраля: о Радеке и Лапинском; по делу Г.И. Мясникова; об исполнении просьбы И.Т. Смилги о закупке оборудования для угольной и нефтяной промышленности; против вывода Сокольникова из состава делегации на пленум Исполкома Коминтерна; а также о необходимости расширить и переделать проект декрета об РКИ1887. И ни слова по тем пунктам, которые значились в утреннем письме Сталина.

1 марта Ленин возвращается в Москву. О его настроении лучше всего говорит записка Каменеву 3 марта: «Ухудшение в болезни после трех месяцев лечения явное: меня “утешали” тем, что я преувеличиваю насчет аксельродовского состояния, и за умным занятием утешения и восклицания – “преувеличиваете! мнительность!” – прозевали три месяца.

По-российски, по-советски».

Больше всего Ленина беспокоит вопрос о том, сможет ли он выступить 27 марта с докладом на XI съезде РКП(б). Владимир Ильич знает, что доклад его крайне важен, и он будет его готовить, «ибо оказалось, что разговоров и заседаний хуже не выношу, чем “сказануть раз в полгода”». И тем не менее пусть готовится и Каменев, так как надо «себя гарантировать от сюрпризов…».

Своего состояния Ленин не скрывает и в конце пишет: «Имейте в виду, что обмен коротенькими записками (я извиняюсь очень, что сам пишу сегодня длинно) нервы выносят лучше разговоров (ибо я могу обдумать, отложить на час и т. д.). Очень прошу поэтому завести стенографистку и чаще посылать мне (перед Политбюро) записки в 5—10 строк. Я подумаю час-два и отвечу»1888.

Относительно того, что имел в виду Ленин, написав об «аксельродовском состоянии», а также о разговоре со Сталиным, состоявшемся сразу после возвращения из Костино, речь пойдет ниже. А вот после разговора с профессором Гетье решили проконсультироваться с невропатологом. Федор Александрович порекомендовал пригласить известного специалиста Даршкевича.

Утром 4 марта нарком здравоохранения Николай Александрович Семашко привез Даршкевича в Кремль и довел его до самой квартиры Ленина. Ливерий Осипович позвонил. Дверь открыл Владимир Ильич и, проводив в кабинет, где уже ожидал профессор Гетье, оставил их вдвоем. Федор Александрович рассказал коллеге о своих наблюдениях, а затем пригласили Ленина, который пришел вместе с Марией Ильиничной.

Видимо, какая-то моральная поддержка ему все-таки была нужна. Это сегодня беседы с психоаналитиками более или менее входят в быт. А тогда разговор с психотерапевтом – совершенно незнакомым человеком, которому надо «излить душу», был достаточно непривычен.

Профессор Даршкевич стал задавать обычные для такого приема вопросы, но ему, как и многим психотерапевтам, была свойственна уверенность в том, что своего пациента он видит, как говорится, насквозь. «Для меня, – писал он, – привыкшего по одному беглому взгляду на моего собеседника определять не только духовный склад его, но и его случайные душевные переживания, было ясно, что за человек находится передо мной»1889. Богатейший опыт Даршкевича давал для этой уверенности основания. Но возникала и опасность того, что какие-то узнаваемые признаки лягут в привычную, уже сложившуюся схему – диагноз.

После первых вопросов Ливерий Осипович опустил голову и, наблюдая краем глаза за пациентом, продолжил беседу так, как будто он перед врачами-ординаторами «разбирает больного в аудитории». Напротив, как заметил Даршкевич, Владимир Ильич своими глазами «как бы пронизывал говорившего с ним, очень умно молчал, слушал то, что ему говорилось, и тщательно следил за своим собеседником, как бы стараясь проникнуться его мышлением. Он никогда не перебивал говорившего с ним, давал ему высказаться всецело, хотя и имел в запасе ряд вопросов, которые излагал все по порядку. Все то, что говорилось ему, всегда им воспринималось без труда; по крайней мере он редко переспрашивал говорившего. А то, что доводилось говорить ему самому, обнаруживало с его стороны ясное понимание темы разговора, хотя бы тема эта была для него совершенно новой»1890.