Происшествие в городе Т - Лев Брусилов

месте его появилась деревня, которую назвали Кострами.

– Нет, скорее всего, это какая-то деревенская легенда, такого не могло быть. Города в прошлом сгорали, это верно, но так, чтобы они выгорали дотла, мне это неизвестно, хотя не буду утверждать…

– Ну да ладно, бог с ним, с этим городом, не так это и важно. Будучи в Кострах, я услышал историю, которую вы, наверное, знаете, но я все равно ее напомню…

Кочкин рассказал Щербатову про повара Усова и как тот отомстил помещику Дубову. Коллежский асессор долго стоял, молча смотрел на своего полицейского визитера. Он был в полном недоумении. Как, как подобная история могла пройти мимо него! Почему он, знающий прошлое родного края как «Отче наш», не знает такого интересного факта? Щербатов, будучи еще под впечатлением от услышанного, предложил гостю присесть и сам тоже сел рядом.

– Скажу вам честно, я слышу об этом впервые, и это меня в буквальном смысле потрясло…

– Да, да, отрезать себе язык… это, надо сказать, не очень приятно! – проговорил Кочкин.

– Нет, я не в этом смысле. Мое потрясение связано с тем, что мне неизвестен этот факт, вот я о чем. А что касаемо кровожадности этой истории, то смею вас заверить, она не самая выдающаяся в череде исторических кровожадностей, есть куда более ужасные случаи.

После слов Щербатова чиновник особых поручений, отведя взгляд в сторону, задумался, потом, обратясь к коллежскому асессору, спросил:

– Так можно допустить, что вся эта история всего лишь вымысел?

– Можно допустить, но я бы на вашем месте не торопился. То, что я не знаю этого факта, еще не говорит о том, что его не было.

– Ну, а о самом помещике Дубове вы слышали?

– О Дубове я слышал, помещик средней руки, разорился после реформы, о его судьбе мне более ничего не известно.

Кочкин поблагодарил отставного чиновника и стал прощаться. Перед уходом, вспомнив, какой путь он преодолел к дому Щербатова и какой еще предстоит преодолеть, спросил:

– Скажите на прощание, как получилось, что ваша улица выстроена в таком неподходящем месте?

– Ну, это как сказать, для кого-то оно неподходящее, а для кого-то лучше места нет, – ответил хозяин дома.

– Да я себе все руки содрал, пока к вам добрался!

– Это потому, что вы пошли не той дорогой, мы не ходим по улице.

– А как же вы добираетесь до своих домов?

– Задами. Вот вы сейчас, когда на улице окажетесь, не карабкайтесь вверх, обогните дом, там такой узенький проход будет, по нему и выйдете.

Простившись, Кочкин покинул дом отставного коллежского асессора. Сделал так, как тот ему советовал, и без трудностей вышел.

После разговора со Щербатовым чиновник особых поручений испытывал какое-то неприятное чувство. Неужели костровский целовальник обманул его, рассказав небылицу про помещика Дубова и повара Усова? Но с другой стороны, зачем кабатчику обманывать, да и не мог он знать, что именно нужно Меркурию Фролычу. Кабатчик ведь даже имени его не спросил. Нет-нет, может быть, это и небылица, но рассказана она была без злого умысла. По всей видимости, целовальник рассказывает ее всем случайным путешественникам. Да и потом, то, что Щербатов не знает эту историю, еще ни о чем не говорит. Не может же один человек все знать, он ведь и сам об этом сказал. С такими противоречивыми чувствами Кочкин явился в сыскную, где его в своем кабинете поджидал вернувшийся из Пантелеевской больницы Фома Фомич. Начальнику сыскной полиции было что рассказать чиновнику особых поручений, последний понял это по тому, как блестели глаза патрона.

Глава 23

Опознание

Стрелки на часах Сиротской башни неумолимо приближались к полуночи. Татаярский обыватель уже давным-давно, ополоснув рот напаром из аирового корня и прочтя быструю молитву, беззаботно спал под двойным лоскутным одеялом. Снилось ему круглолицее, грудастое мещанское счастье, и не было обывателю никакого дела до того, что где-то на улице Пехотного Капитана, во втором этаже краснокирпичного дома, за плотными плюшевыми шторами сидели два терзаемых бессонницей сыщика.

– Если говорить начистоту, то я, Фома Фомич, в этом деле ни черта не понимаю, – апатичным голосом жаловался начальнику сыскной Кочкин. – Если нужно было убить губернатора, почему не поступить проще…

– Это как же? – поинтересовался фон Шпинне.

– Да мало ли их, способов… Вот взять хотя бы нож. Куда уж проще, тихо подошел, молча сунул в бок… или еще проще, револьвер! Тут даже подходить близко не нужно, пиф-паф, и нет его превосходительства! Зачем эти ложки, этот мастер Усов, зачем это все?

– Ты хочешь сказать, что это все бессмыслица?

– Вот именно, бессмыслица! – ткнул пальцем впереди себя Кочкин.

– Наш мир устроен таким образом, что в нем нет бессмыслицы, все, решительно все имеет смысл, – заявил фон Шпинне. – Постараюсь объяснить. Одни человеческие поступки мы считаем бессмысленными не потому, что в них нет смысла, а потому, что мы в силу своей «близорукости» не можем или не способны этот смысл рассмотреть. А намерение – это уже смысл. Зачем этот кто-то совершает такие поступки? Бессмысленные, да! Но зачем-то он их совершает!

– Да просто так, – сказал Меркурий.

– Э, нет, он совершает их с умыслом, а умысел его – бессмыслица.

– Но зачем?

– Это другой вопрос, и если бы я знал на него ответ, – фон Шпинне вздохнул и с хрустом расправил плечи, – то тот, кто совершает эти бессмысленные поступки, сидел бы на месте, где сейчас сидишь ты, и давал чистосердечные признания.

– Фома Фомич, не сочтите мой вопрос за дерзость, но вы сами-то что-нибудь в этом деле понимаете?

– Только то, Меркуша, что мы с тобой имеем дело с хитрющей бестией. Человек, который стоит за нападением на губернатора, не какой-то там примитивный конокрад, это хитрец и ловкач, каких мало. Но каким бы хитрым и изворотливым он ни был, мы все равно его поймаем.

Дальнейший разговор бодрствующих сыщиков в основном касался планов на завтрашний день. Поделившись с Кочкиным подробностями своего визита в Пантелеевскую больницу, фон Шпинне высказал отнюдь не бесспорное предположение, что Савотеев и есть тот человек, который напал на губернатора. Но поскольку предположение было не бесспорным (этого не отрицал и сам начальник сыскной), оно требовало проверки.

Отчего же два опытнейших человека просидели ночь напролет, думая, как им организовать проверку?

То, что необходимо опознание, было столь очевидным для Кочкина и тем более для фон Шпинне, что на этом они не останавливались. Перед сыщиками встал вопрос: как это опознание провести? Оно должно было пройти незаметно, но так незаметно, чтобы комар носу не подточил. Чтобы ни сам Савотеев, ни кто-нибудь другой даже не почувствовал эту проверку. И этот кто-то заботил наших сыщиков больше, чем сам подозреваемый, потому что было ясным и понятным: если напавший на губернатора человек и есть Савотеев Всеволод Петрович, то сам додуматься до подобного злодеяния он никак не мог. Следовательно, за ним кто-то стоит, и нужно было все сделать так, чтобы, проверяя Савотеева, не спугнуть эту «хитрую бестию».

– Правда, этот ловкач может оказаться где угодно, – потирая лицо руками, проговорил начальник сыскной, – в том числе и в сумасшедшем доме…

– Сумасшедший? – удивился Кочкин.

– Нет, – ответил фон Шпинне. – Кто-нибудь из персонала, смотритель например. Хотя вряд ли, а вот доктор Закис, старший ординатор, – Фома Фомич замолчал, встал со своего места, прошелся по кабинету, – этот непрост, ох как непрост. Кто знает, что творится в его больничной голове? С другой стороны, зачем рассказывать мне обо всех тех странностях, связанных с Савотеевым, свидетелем которых он стал?

Так и прошла ночь. Когда Фома Фомич раздвинул шторы, то увидел в окно, как сгорбленная молочница тащила по улице Пехотного Капитана свою тележку, а вслед за этой тележкой тащилось серое, зябкое, полупроснувшееся утро.

Несколькими часами спустя у скобяной лавки Савотеева остановилась пролетка. Извозчик, закрепив поводья, слез с облучка и, механически ступая затекшими от долгого сидения ногами, направился в лавку. В том не было ничего необычного, за исключением маленькой, а для невнимательного глаза и вовсе незаметной детали: кучер при этом ни словом, ни полусловом не обмолвился со своими пассажирами, которые тоже никак не отреагировали на самоуправство кучера.

Лиц, сидящих в пролетке, не было видно