Происшествие в городе Т - Лев Брусилов

теперь настал наш черед.

– Ну, тогда прощайте! – весело сказал околоточный. Такой поворот ему нравился.

Когда Кочкин после обследования доходного дома вошел в комнату Агафонова, там был только начальник сыскной, который перекладывал с места на место старые подрамники.

– Ничего не говорит в пользу того, что наш художник занимался иконописью, – сказал он, увидев чиновника особых поручений.

– Так он был художником? – спросил Меркурий, заглядывая за печку.

– Да, по крайней мере, все так говорят, ну и вот это, – фон Шпинне указал на подрамники, на ворох засохших художественных кистей, – тоже подтверждает, что он был художником.

– Может быть, он и не занимался иконописью.

– Э… нет, скорее всего, он-то как раз и имеет отношение ко всем тем странным иконам, о которых мы слышали и которые видели. Поверь мне, Меркуша, больше некому. Да и просто так не убивают. Ох, не убивают просто так. Мне другое пока непонятно, что здесь делал Савотеев? Какие у него могли быть отношения с Агафоновым?

– Может быть, это Савотеев его порешил?

– Нет, жидковат он для этого, тут и сила нужна, и цинизм, чего у него нет. Зато есть психические отклонения, и богоискательные…

– Но на губернатора-то он ведь напал!

– И то верно, однако я почему-то не верю, что это убийство совершил Савотеев.

– Да я, если честно, тоже не верю, – сказал Кочкин. – Однако, как вы меня учили, это еще не повод снимать с него подозрения.

– Да, ты прав, не повод, – кивнул фон Шпинне.

– А чем здесь так воняет? – спросил Меркурий.

– Скипидар, – ответил Фома Фомич и предложил Кочкину выйти на улицу. – Постоим на пороге, свежим воздухом подышим, а ты мне расскажешь, что увидел, что услышал, пока ходил по этому чудесному дому.

Глава 26

Женщина в черном

Начальник сыскной и чиновник особых поручений стояли на пороге Пядниковского дома и лениво осматривали невеселую улицу. Она была пустынна. Зеваки разошлись после того, как санитары на телеге увезли труп. Сыщиками никто не интересовался, или почти никто. Время от времени из-за угла дома напротив выглядывал какой-то пацан и показывал Кочкину язык. Однако продолжалось это недолго. Вскорости из дома выбежала простоволосая женщина, схватила пацана за руку, надавала затрещин и, совершенно не обращая внимания на его плач, утащила с собой.

Кочкин только что рассказал Фоме Фомичу о результатах своей экспедиции по доходному дому: никто ничего не видел, никто ничего не слышал.

– Идеальное место для убийства! – проговорил фон Шпинне после того, как Меркурий закончил свой рассказ. – Свидетелей нет, и я думаю, что не будет.

Только он это произнес, как со стороны Тихоновского поля, другой трущобной улицы, примыкающей к Торфяной, послышался шум приближающейся конской упряжки. И действительно, в скором времени из-за поворота выехала пролетка. Когда она поравнялась с Пядниковским домом, кучер остановил лошадь и, привязав поводья к железному выносу, спрыгнул с козел. Пассажиров в пролетке не было. Возница огляделся и направился к стоящим на пороге фон Шпинне и Кочкину. Это был невысокого роста сухопарый мужичок с обросшим густой темно-русой бородой лицом.

– Прощения просим! – сняв с головы картуз, обратился он к сыщикам хрипловатым голосом.

– Ну, – дернул головой Кочкин.

– А вы, извиняюсь, из этого дома будете?

– Из этого, чего хотел?

– Я тут вчерась сюда барыню подвозил…

– И что?

– Она вот тут в пролетке обронила! – Мужик полез в карман своего полукафтана и достал оттуда черную тряпицу. Фома Фомич сразу понял, это кружевная перчатка, и может статься, что пара к той, которую он обнаружил под трупом Агафонова. Полковник придержал Кочкина за локоть и сам вступил в разговор:

– Стоило лошадь гнать из-за такой безделицы?

– Да жалко вещь, видно сразу, дорогая, да и барыня доброй была, целковый заплатила. А я как раз тут недалече ездил, думаю, заскочу, порасспрашиваю, может, кто скажет, где она живет… чтобы, значит, вернуть! Мне-то она без надобности, и баба моя таких не носит…

– А ну-ка дай взглянуть, – фон Шпинне легко сбежал с порога и взял у кучера черную тряпицу, развернул ее на свет. Как он и предполагал, это была перчатка, и что совсем его обрадовало, пара к той, которая была найдена на месте убийства. – Ты откуда ее сюда привез, где она к тебе села?

– Возле губернского правления… – медленно проговорил кучер, глядя то на фон Шпинне, то на Кочкина. – А вы кто такие? – спросил он, делая шаг назад.

– А ты как думаешь?

– Не знаю…

Фома Фомич с улыбкой оглянулся на Кочкина. Тот молча, уже второй раз за сегодня, вынул из кармана эмалированную бляху и издали показал кучеру.

– А-а-а-а! – протянул тот.

– Итак, где, ты говоришь, ее посадил? У губернского правления?

– Да.

– Это точно?

– Точно, у меня память хорошая. Я весь город знаю как свои пять пальцев…

– Ты ее, если случится, узнать сможешь?

– Нет.

– Почему?

– Так у нее эта, вуаля была, – сказал кучер и провел перед лицом рукой.

– И что, она ее ни разу не поднимала? – спросил фон Шпинне недоверчиво.

– Может, и поднимала, – вскинул плечами кучер, – я же к ней спиной сидел, не видел. Да мне и неинтересно было, мало ли я их, барынь за вуалью, перевез. Если каждой интересоваться…

– Понятно, – оборвал его начальник сыскной. – А скажи мне, братец, как она одета была, эта женщина?

– Ну, тут просто, все на ней черное: шляпа, платье, сумочка. Я поначалу подумал, когда она ко мне подошла, что на кладбище ехать придется…

– Почему?

– Так ведь мало того, что она была в черном, еще в руках держала букет цветов, а цветы, – извозчик чуть подался вперед и сделал голос тише, – белые!

– Большой букет?

– Ну да, большой, вот такой вот! – Кучер, показывая величину букета, описал руками круг довольно внушительных размеров.

– От губернского правления сюда путь неблизкий, о чем вы с ней разговаривали?

– Ни о чем, – ответил удивленный извозчик.

– Ну, так уж и ни о чем?

– Я было пытался спросить, что это такая барыня и вдруг на Торфяную улицу едет, места, говорю, там неспокойные, как бы беды какой не случилось…

– Ну, а она что?

– Да ничего. Ты, говорит, помалкивай да на дорогу смотри, а то не ровен час в канаву заедем. За меня не бойся, я уж как-нибудь сама разберусь. Ну, я и не стал допытываться, оно и верно, мое дело править. Так молча досюдова и доехали. Здесь она попросила остановиться, расплатилась и сошла…

– Ты не заметил, может быть, ее кто-то встречал?

– Нет, никто не встречал, – даже не думая, ответил извозчик. – Мне, ваше степенство, ехать надо… я только перчатку вот вернуть хотел…

– Сейчас поедешь, я еще не все у тебя про эту женщину расспросил. Какая она из себя была? Худая или толстая?

– Нет, она не толстая, – отрицательно мотнул головой Микошин, – субтильная такая, с талией!

– А по голосу старая или не очень старая?

– Ну, по голосу она молодая, но не совсем чтобы как барышня, а постарше…

– Ну, ты вот по городу-то каждый день ездишь, работа у тебя такая, да и возле губернского правления, небось, часто бываешь…

– Бываю, – согласно кивнул кучер.

– Ты раньше не видел женщину эту?

– Раньше? Да, может быть, и видел, точно сказать не могу. Оно ведь как, по фигуре можно и ошибиться.

– Ну, и последнее. Какие цветы у женщины были в руках?

– Хризантемы! – уверенно ответил извозчик.

– Ну, тут ты врешь, не время сейчас для хризантем. Это цветы осенние, а у нас сейчас начало лета.

– Не вру, потому как цветы у нее бумажные были. Правда, не очень хорошие, невощеные…

– А ты откуда про вощеные и невощеные бумажные цветы знаешь? – заинтересовался начальник сыскной.

– Ну, в этом я дока. По осени свадьбами промышляю, а тут такое дело – у людей праздник, пролетку украшать надо, чтобы цветов побольше да и поярче, иначе другого извозчика возьмут жениха с невестой везти, а к тебе гостей насадят, и это уже не та оплата. Вот и приходится стараться, каждый сезон новые цветы покупать. Так у меня еще и ливрея особая, белая как снег, ни у кого такой нету, только у меня. Порой даже перед невестой совестно становится, все токо на мою ливрею и смотрют, вот какая у меня ливрея…

– С твоей ливреей понятно,