Сын - Алехандро Паломас

грозовой тучи. И на виске, если мне не почудилось, начала пульсировать жилка, а он с силой надавил обеими ладонями на стол, поигрывая мускулами — это я разглядела отчетливо.

Я испугалась. Страх длился лишь полсекунды, но я все же отпрянула, откинулась на спинку стула.

Да, я испугалась. Но я должна была все узнать. Не отступилась.

— Как вы думаете, есть какая-то причина, по которой Гилье мог подумать, что его мама… — я помедлила, сделала глубокий вдох, — пропала без вести?

Глава VI. Вся правда о Назии, два последних рисунка и грозовые тучи

Мария

До конца триместра остается полтора дня. Темп событий невероятно ускорился. Неужели Гилье впервые вошел в мой кабинет лишь месяца полтора назад? Так обходится с нами время, когда манипулирует нашими эмоциями: ведет себя капризно и непредсказуемо, то как сердечный друг, то как самый страшный недруг.

После разговора с Антунесом прошло пятнадцать дней, но все подробности памятны мне, словно это случилось только что: его стиснутые зубы и звериный оскал, когда он вскочил и, вцепившись в стол, угрожающе подался ко мне. Вот как он среагировал на мой последний вопрос. На шее Антунеса билась толстая синяя вена, а сам он так побагровел, что я испугалась уже за его здоровье.

Так он простоял несколько секунд, показавшихся мне долгими годами, тяжело дыша разинутым ртом, а потом, медленно-медленно, попятился. Повернулся ко мне спиной, обошел стул, молча двинулся к двери. Открыл ее и уже на пороге сказал, не оборачиваясь:

— Все, ваши сеансы с Гилье закончились.

Вот и все, что он сказал. Вышел в приемную и перед тем, как дверь захлопнулась, пробурчал сквозь зубы:

— Хватит с нас этой муры.

Спустя несколько секунд грохнула входная дверь, и под его шагами заскрипел гравий на садовой дорожке.

С тех пор я не занималась с Гилье, но он каждый день приходил в домик репетировать. О моем разговоре с его отцом мы не обмолвились ни словом. Гилье приходит, робко здоровается и идет прямо в каморку, куда ведет дверь из приемной. А уходя, если видит, что моя дверь открыта, иногда заглядывает и говорит: «До свидания».

— До свидания, сеньорита Мария, — говорит он и машет рукой. С его плеча свисает рюкзак. А потом он уходит, осторожно прикрывая за собой входную дверь.

Но уже несколько дней Гилье ведет себя по-другому: попрощавшись, несколько секунд маячит на пороге кабинета. Молча. Словно что-то хочет мне сказать, но не знает, как завести разговор. Или не решается. Сегодня он тоже задержался в дверях. Но на сей раз надолго. Перехватив мой взгляд, улыбнулся.

В улыбке сквозила тревога.

— Тебе что-то нужно? — спросила я, снимая очки.

Он ответил не сразу. Засопел, заморгал.

— Сеньорита, можно вас попросить об одной вещи? — сказал он, почесывая нос.

— Конечно.

— Вы… — неуверенно заговорил Гилье, — наверно, вы завтра придете на концерт посмотреть мой номер?

Я заулыбалась, умиленная его прямотой.

— А тебе бы этого хотелось?

Он закивал:

— Да, да, хотелось бы!

— Хорошо. В таком случае я приду.

Его лицо просияло, он снова улыбнулся.

И тут же опустил глаза.

— Просто… Назия ведь не сможет прийти, и папа тоже не сможет…

Я попыталась скрыть изумление, снова улыбнулась.

— Ах, значит, твой отец не придет на концерт? — спросила, стараясь не подавать виду.

— Не придет.

Я закрыла папку с отчетами, скрестила руки на груди.

— А он тебе сказал почему?

Гилье снял рюкзак, положил у ног на пол. Потом слегка ссутулился, склонил голову набок:

— Да. Он сказал: «Потому что не пойду, и никаких гвоздей». — И снова опустил глаза.

— Ну ладно, — сказала я, — он, быть может, еще передумает. Сам знаешь — взрослые есть взрослые.

Он посмотрел на меня, грустно улыбаясь одними глазами.

— Знаю.

Мялся в дверях, больше ничего не говорил — словно бы чего-то ждал.

— Гилье, ты еще что-то хочешь мне сказать?

— Да.

— Я тебя слушаю.

— Просто… я ведь перестал ходить к вам по четвергам, а завтра начнутся каникулы, и поэтому я принес вам два рисунка, — сказал он, наклонившись к рюкзаку. Прежде чем я успела что-то сказать, он расстегнул рюкзак и вытащил два немного помятых листка. Распрямился и, все так же стоя на пороге, протянул их мне.

Я хотела сказать, что не могу взять рисунки, потому что больше его не консультирую. Хотела… но разве я могла сказать ему такое? С тех пор как Мануэль Антунес отозвал свое разрешение на сеансы, случай Гилье и все неразгаданные загадки не выходят у меня из головы. Каждый день я перелистывала его дело, свои заметки, его рисунки, припоминала обрывки разговоров… а еще незаметно подглядывала, как он репетирует. Иногда подходила к двери каморки и несколько минут наблюдала, как он отплясывает, распевая «Суперкалифрахилистикоэспиалидосо» с таким жаром, словно от этого зависит вся его жизнь: отплясывает со своей вечной улыбкой в забавном — шляпка с пластмассовым цветком, юбка до пят, ботинки на шнуровке — костюме, крутит в руках воображаемый зонтик. И все это с закрытыми глазами. И тогда в музыку вплеталось эхо слов Сони: «Думаю, тот Гилье, которого мы видим, — только деталь головоломки, и за его счастливой улыбкой стоит… какая-то тайна. Потайной колодец, и, возможно, Гилье умоляет нас вытащить его оттуда».

Я хотела было сказать ему: «Нет, я больше ничего не могу сделать на основании твоих рисунков». Но не смогла — духу не хватило. Протянула ему руку.

— Заходи, садись, — сказала я. И посмотрела на часы. — Но у меня всего несколько минут. Жду посетителя.

— Хорошо.

Он отдал мне оба листа и уселся напротив, на краешек стула, стал болтать ногами в воздухе, а я опять надела очки. Подняв глаза, увидела: теперь он подложил руки под бедра, начал озираться вокруг. Перевела взгляд на первый рисунок. Он меня крайне озадачил, и Гилье, видимо, это почувствовал, потому что поторопился пояснить:

— Это рисунок про то, что будет дальше.

Я посмотрела на него.

— Будет дальше?

Он кивнул:

— Дальше, когда закончится концерт.

Я всмотрелась в рисунок, но, как ни ломала голову, ничего не поняла.

Гилье улыбнулся:

— Это будет дальше, когда на рождественском концерте я спою и станцую свой номер, и волшебное слово сработает, и тогда не будет слишком поздно, и все уладится.

Я спешно переключилась на рисунок. И действительно, вдоль нижней кромки тянулась от края до края красная надпись «СУПЕРКАЛИФРАХИЛИСТИКОЭСПИАЛИДОСО» — словно огромный штемпель на сверхсрочной посылке.

Не успела я изучить детали рисунка, как Гилье заговорил снова.

— А