28 дней. История Сопротивления в Варшавском гетто - Давид Зафир

меня осенило, чей это голос и кто там, за буфетом, сидит на полу.

Я вскочила. Ханна в ужасе выдохнула, но не произнесла ни слова, пока я не налегла на тяжеленный буфет плечом. Тут сестра прошипела:

– Ты что делаешь?

«А ты как думаешь?» – вертелось у меня на языке, но сейчас было не время и не место склочничать.

Приложив всю силу, я немного сдвинула буфет и смогла протиснуться на кухню. Глаза не сразу адаптировались к дневному свету, ведь я его уже недели две не видела – по ночам, когда мы покидали укрытие, светили только звезды да луна. Наконец я смогла различить перед собой ту, кого и ожидала увидеть, – Руфь.

Кожа да кости, голова обрита налысо, одежда изорвана. Трудно представить себе более разительный контраст с той красоткой, которую я видела в последний раз в отеле «Британия».

Я крикнула Ханне:

– Все в порядке! Можешь спокойно выходить.

Сестренка осторожно выползла из кладовки. Ее глаза тоже не сразу привыкли к свету. Разглядев Руфь, Ханна явно испугалась ее изможденного вида, но ничего не сказала.

Руфь, в свою очередь, медленно поднялась с пола и спросила:

– У вас еда есть?

Я тут же принесла ей кусок хлеба из кладовки. Мать по-прежнему сидела в темноте и наружу не стремилась.

Ханна шепнула мне:

– А если придут немцы?

– Тогда вы спрячетесь в кладовку, я придвину буфет, и они заберут только меня.

Эта перспектива Ханну явно не обрадовала. Но ничего лучше я предложить все равно не могла.

Хлеб Руфь заглотила так быстро, что даже поперхнулась. Закашлялась, давясь и выхаркивая хлебную кашицу на пол. Я торопливо ее подтерла. Если заявятся немцы, остатки еды нас выдадут.

Я вынесла Руфи попить, а Ханна вернулась к матери, которая так и сидела в каморке, и помогла ей подняться на ноги. Конечно, ей в общем-то все равно, но пусть посмотрит на дневной свет. Ханна хотела подвести маму к окну, но я остановила сестру: вдруг увидят с улицы. Так они и встали посреди кухни. Ханна смотрела на солнце, которое стало для нее дивным аттракционом, а мама глазела себе под ноги.

Я же повела Руфь в соседнюю комнату. Мне не терпелось выяснить, что с ней случилось, но не при Ханне же это делать. Однако на мои вопросы Руфь отвечать не спешила. Похоже, она пережила нечто настолько ужасное, что говорить об этом не могла. Просто опустилась на пол у стены, и я села рядом. Ее опять одолел кашель, который никак не прекращался. Если вслушаться, то на болезненный он похож не был. Скорее казалось, будто она хочет выхаркнуть что-то наружу – не хворь, а нечто более чудовищное, гнездящееся внутри.

Немного успокоившись, Руфь пробормотала:

– Люли…

– Что? – удивилась я.

Вместо ответа она запела колыбельную.

Жуткую колыбельную.

Люли, люли, мой сынок,Люли, люли, мой сынок…

– Что это значит? – спросила я в надежде, что песня имеет какой-то смысл.

На решетке ты сгоришь,Трупы в адских корчах…

Да она, похоже, не в себе! Ну здорово, теперь вместе с мамой уже двое сумасшедших на мою голову…

Спит сыночек мой родной,Под щекой ладошка.Брошу я его в огонь,Кудри золотые…

Безумие, полное безумие! А если она запоет, когда к нам явятся с обыском немцы? Как я могу идти на такой риск и укрывать ее? Но что же, выгнать ее на улицу? Пусть пропадает? Да разве можно даже думать о таком?

Небо замерло в глазах,Слезы застывают…

Больше не в силах слушать эту дикую колыбельную, я попросила ее:

– Пожалуйста, хватит, не пой.

Всюду кровь твоя, сынок,Три годка пожил ты…

– Пожалуйста!

Люли, люли, мой сынок,Ой ты мой сыночек…

– Да прекрати уже! – рявкнула я.

Руфь, вздрогнув, замолкла.

Я перевела дух, а потом спросила:

– Что за бред, какого черта?

– Эту песню я слышала в Треблинке.

– В Треблинке?

Вместо ответа Руфь опять закашлялась.

А когда кашель унялся, начала рассказывать. На второй день акции она попала в облаву, и ее затолкали в поезд. За время пути многие задохнулись, а сама она от слабости заснула на трупах, которыми был завален пол вагона.

Это было чудовищнее любой фантазии.

– Наконец мы приехали в Треблинку. Это лагерь такой…

– В смысле – трудовой? – спросила я.

Руфь засмеялась. От ее смеха у меня мурашки по коже побежали. Она снова закашлялась.

– Так что это за лагерь? – снова спросила я, хотя боялась услышать ответ.

– По прибытии всех заставляют раздеться. Стоит замешкаться, бьют хлыстами. А потом гонят в чем мать родила мимо трупов. Их там тысячи, лежат кучами. Уже раздувшиеся. Вонь страшная. Немцы не успевают сжигать и закапывать всех, кого душат газом…

Я все еще не могла взять в толк: не может же у немцев быть столько грузовиков-душегубок, чтобы хватило на десятки тысяч людей?

– Голышом всех загоняют в газовые камеры…

Камеры? Какие-то специальные помещения с газом, что ли?

– А потом сжигают столько трупов, сколько влезет на решетку, а остальных закапывают в огромных ямах. Ты видишь, как дым от решеток поднимается в воздух, дышишь этим воздухом… дышишь мертвыми, понимаешь, Мира… мертвыми дышишь!

И она опять закашлялась.

А я наконец поняла: она кашляет, потому что ей кажется, что легкие забиты пеплом сожженных. Пытается выкашлять пепел наружу, но тщетно, как бы она ни перхала и ни харкала. Мертвые застряли у нее не в легких – они застряли у нее в голове. Навсегда. Среди этих мертвых и Корчак с детьми. А ведь я предупреждала Даниэля, какая участь их ждет. Он должен меня благодарить, а не презирать.

– А колыбельную, – продолжила Руфь, – пел часовщик. Своему маленькому сыну.

Немцы сжигают детей. Они еще кровожаднее, чем я думала. Словно демоны, вылезшие прямиком из преисподней. И желающие всю землю превратить в ад.

– Как… как же ты спаслась? – пробормотала я.

– Мне повезло. Почти все женщины в Треблинке погибают в первые двадцать четыре часа. Из мужчин самых сильных распределяют на работы. Засыпать землей трупы, сортировать вещи убитых… Но для женщины там только одно дело. Если она красивая. Как я.

Она всегда так гордилась своей красотой, но теперь от этой гордости не осталось и следа.

– Мы обслуживали эсэсовцев.

Это она называет «повезло».

Как по мне, лучше уж в газовую камеру пойти, чем допустить этих сволочей до своего тела. С другой стороны: это я здесь и сейчас так считаю. Кто знает, что бы я подумала при виде горы трупов? Может, я бы даже позавидовала какой-нибудь девице вроде Руфи, которой сохранили жизнь ради постельных утех…

– Я три дня была любимицей Куколки, – продолжала Руфь.

– Куколки?

– Это эсэсовец. У него такое красивое лицо, что евреи прозвали его Куколкой. Каждый день он расстреливает узников забавы ради. Или засекает до смерти.

Хватит. Хватит! Я больше ничего не хочу слышать про этот лагерь. Только одно:

– Как же ты выбралась?

Я не могла себе представить, что эсэсовцы выпустили кого-нибудь из этого ада.

– Шмуль заплатил за меня коменданту лагеря большой выкуп. Очень, очень большой выкуп.

Так вот оно что – ее выручил босс мафии! Удивительно: выходит, Руфь и впрямь ему дорога.

– Я же говорила тебе. – Она слабо улыбнулась. – Он меня любит.

А я-то не верила…

– Но почему ты сейчас не со Шмулем? – спросила я.

– Его и пять человек его подручных посадили в тюрьму Павяк.

Она снова закашлялась.

Мне оставалось только надеяться, что этот кашель нас не выдаст и не приведет в Треблинку. Потому что выгнать, выгнать свою подругу я не могла.

26

Теперь Руфь тоже целыми днями сидела с нами в кладовке. Нам пришлось еще потесниться, и колени у меня уже через полчаса болели так сильно, что по вечерам, когда мы выбирались из укрытия, я поначалу могла только ползать на четвереньках.

Руфь все кашляла, и я ничего не могла с этим сделать. Ни ласковыми уговорами, ни суровыми предостережениями, что это может стоить нам жизни, ни грубыми окриками. Да, иногда я выходила из себя. Не только потому, что боялась, но еще и потому, что ее кашель постоянно напоминал мне, какая смерть нам всем уготована: хлыст, собаки, а в конце – газовая камера.

Люли, люли…

Все мы медленно, но верно теряли рассудок (если еще оставалось что терять) – кроме Ханны. Она продолжала рассказывать нам о 777 островах. Конечно, не десять часов подряд. Время от времени – тут полчаса, там пять минут. И когда она рассказывала, даже кашель смолкал. Руфь зачарованно слушала, как Ханна и Рыжик Бен хитростью выманили у Заклинателя Погоды второе из трех волшебных зеркал. Этого противника герои тоже победили благодаря силе своей любви. Какой бы дождь, град и молнии Заклинатель Погоды на них ни обрушивал, любовь противостояла любой буре.

Слушая все это, Руфь наверняка думала о своем Шмуле. А я, конечно же, о Даниэле. Его любовь ко мне я своим поступком уничтожила навсегда. Где он сейчас? Жив ли?

Жив, иначе быть не может!

Ханна и Бен тем временем добрались до Шарф-острова, где все жители обязаны были носить шарфы, а тех, кто не носил, попросту вешали. Руфь даже заулыбалась, когда Рыжик Бен, у которого никакого шарфа не было, с опаской пробормотал: «Да что они тут, совсем