Болото - Марьяна Романова

Случай был: старик Федоров к ней под окна таскаться повадился – притащится, и стоит часами, непонятно чего ждет. У самого внуки уже, а все туда же. Так и помер возле дома ее, сердце не выдержало.

Уже восьмидесятые были, бабы однажды Марфу изловили и притащили в сарай для сена, втолкнули и заперли. Одна во дворе костер разводить начала, а другие под дверью Марфу пугают: «Сейчас сгоришь, колдовка!» Та спокойно в щелку наблюдала – знала, что не могут ей сделать ничего, куда им всем против Силы ее. А те в сарай ворвались, на землю ее повалили – их-то было семеро, а Марфа одна.

Голову ей обрили, кожу на голове лезвием изрезали – сидит Марфа в сене, лицо загорелое, как у всех деревенских, а череп белый, и струйки крови по нему текут. Волосы понесли во двор и в костер бросать начали. «Гори, колдовка! Пусть с этими волосами весь твой дар в огонь уйдет!» Марфа сидела спокойно, со стороны казалось – она способность двигаться утеряла, изнервничавшись. Но на самом деле она представляла, как из пальцев ее черная слизь исходит, и змеями ползет к пляшущим у костра бабам безумным. Веселятся они, куражатся и даже не чуют, как змеи ноги их обвили и вверх ползут. Каждой в рот черная змея заползла. И как можно не почувствовать такого, дивилась Марфа – да, Силы у них нет, но как возможно быть настолько слепыми, змеи же ледяные, рыхлые такие, вонь от них. Бабы ушли с пепелища победительницами, а Марфа потом почти год в платке ходила.

За этот год все, кто в сарае над ней измывался, померли. У одной опухоли страшные тело разъели – под конец так лицо ей разнесло, что дети родные подходить к постели ее боялись. У другой на животе язва открылась – врач приезжал и не смог определить, что это, мази выписал, но все без толку. Молодая баба гнила заживо, а уж какой запах источали ее бинты – как будто бы в ее животе была могила с разлагающимися телами. Одна в речке утонула – пошла белье полоскать, как обычно, голова у нее закружилась, сознание потеряла и воду вдохнула. Ее лицо раки объели, хоронили ее, накрыв голову тряпочкой. Все семеро погибли.

Сейчас вернуть бы время вспять – она бы все не так сделала, не показывала бы Силу никому, это сокровенное. Да разве в молодости, когда хвост распушить хочется, поймешь это.

Избави тебя, девочка, от участи этой.

Только вот если человеку Силу получить предназначено, та сама его искать начнет. Привело же девочку к ней, к Марфе, зачем-то. Дурацкая история – и угораздило родителей ее снять дом в этой глуши. Иные бы, услышав ночной вой леса, собрали бы вещи и сбежали на четыре стороны, и были бы правы. А эти то ли отважные, то ли просто им нечего терять. У девочкиной матери глаза страшные – как у человека, который на краю пропасти стоит. Молодая еще, а в глазах одно доживание.

После того, как Марфа много лет назад ночью на перекресток сходила, она сны перестала видеть. Проваливалась, как в яму, а картинок нет. А тут вдруг прилегла днем вздремнуть, и привиделось ей, что девочка эта, Яна, за ней по лесу крадется. Марфа быстро идет, чтобы девочка не догнала, но у той ноги молодые, крепкие – как ни беги, она все в спину дышит.

Привела ее Марфа на перекресток, а у девочки в кармане нож. Режет себе руку на запястье и улыбается. Шрам страшный, кровь темная течет, на землю падает, а девочка смеется. Марфа проснулась и поняла – это лес к ней во сне пришел, это болото, это Он – просят девочку привести. И та сама пойти хочет – не понимает ничего, но что-то внутри у нее зовет-зудит, по взгляду видно же. Долго ли Марфа сможет беду отводить? Как будто бы стоишь на дороге, и пошевелиться не можешь, а на тебя грузовик несется на полной скорости.

Девочка молодая совсем, и не пожила, а ей уже вот что оказалось уготовано. Избави тебя, девочка, услышь ты старуху, уноси отсюда ноги, беги, беги.

Когда-то, давным-давно

Говорили об Аксинье, будто бы та бурю однажды вызвала такую, что половина деревьев в лесу, точно воины на поле брани, полегло. Приключилось это, говорят, из-за бытовой ссоры. Некая женщина посчитала, что когда ее супруг смотрит на Аксинью, в его глазах появляются бесенята. Взревновала жена, мрачнее тучи неделю ходила, но особенно обидным казалось ей то, что Аксинья вела себя так, словно мужское внимание ее не волнует вовсе. Идет по деревне, и не взглянет ни на кого, и плевать ей, что из-за нее другие ночами напролет подушку слезами пропитывают.

Однажды женщина не выдержала, подловила, когда Аксинья мимо ее дома шла, да и высказала все. Наглая девица же только в лицо ей рассмеялась – ибо муж той женщины был рыжебородым пропойцей, от которого пахло махоркой и хлевом.

Оскорбилась баба – ведь в те годы мужик – неважно какой – козырным тузом считался. На тех, кого война безмужними не оставила, другие смотрели с завистливой горечью. Даже на тех, кого мужья поколачивали. Даже на тех, кого прилюдно за косы по деревенской улице спьяну таскали. И вдруг дерзость какая – и от кого, от девочки малолетней, невзрачной, как дворовый пес! Плечики куриные, зубы в деснах – как у всех недоедающих – не держатся, платье грязное и драное, а поди же ты, держится так, словно клад в подполе у нее припрятан.

– Да чтоб ты потеряла все, что имеешь! – воскликнула женщина в сердцах.

Аксинья же никому спуску не давала, даже дуракам. Ухмыльнулась и сказала без злости:

– Пусть все, что мне желаешь, к тебе сторицей возвратится!

В тот же вечер и разразилась буря, какой деревня сроду не видывала – местные и спустя десять лет будут ее с ужасом вспоминать. Всю ночь молнии линовали небо, ветер был такой, что стекла опасно дребезжали, и всем пришлось ставни наглухо закрыть. Облака с неба спустились и черным дымом накрыли деревню и лес.

И все слышали женский голос, визжащий: «Горим! Помогите! Горим!» – но никто не вышел помочь, потому что бурю эту и слышать из-за закрытой двери страшно, не то чтобы встретиться с ней лицом к лицу. Только наутро выяснилось, что дом той женщины сгорел дотла, и остались они с мужем бездомными. Ничего не осталось – только одежда, которая была на них в тот час, когда молния в крышу ударила. Несколько недель они помыкались по соседям, а потом навсегда покинули деревню.

Потом кто-то говорил, что за несколько часов до начала урагана видел, как Аксинья колдует на берегу реки. Будто бы вырыла она руками в глине небольшую ямку, села над ней, раскорячившись, юбки задрала, мочой наполнила, а потом веточкой лужицу помешивала, что-то приговаривая, и полынь, глядя в небо, жгла. С тех пор опасались деревенские Аксинье слово поперек сказать – старались и вовсе, от греха, обходить ее стороной, а если и встречали случайно, держались предупредительно. Надо сказать, она этим не пользовалась. Не желала она в деревне королевствовать – ей, напротив, было удобно, что люди шарахаются от нее, как от прокаженной.

К осени Аксинья почти совсем перестала появляться в деревне. Ушла в леса. Сначала соседи любопытствовали, потом даже вяло пробовали осторожно угрожать. Ей было все равно. Ушла она почти налегке – в обычном своем платье, которое она носила и летом, и зимой, в наброшенном на плечи старом ватнике и резиновых сапогах; за плечами собранные в узел немногочисленные вещи. Никто не понимал, как молодая девица может выжить в лесу одна – там и медведи, и волки, и утренняя изморозь, и вообще скоро зима. Где она ночует, что ест, как греется, почему на лице ее такое беспечное выражение, как будто бы будущее ее предопределено, и как будто бы ее ждет счастливая устроенная жизнь. Девки замуж идут – и так не радуются, как Аксинья, уходящая в лес.