Гала и Элюар. Счастливый соперник Сальвадора Дали - Ирина Эренбург

— Зачем ты прячешься? Мне приятно смотреть на тебя обнаженную. Ты знаешь, как ты красива?

Он попытался откинуть одеяло, но она, вцепившись крепко руками, натянула его до подбородка.

— Может, и так, только мне зябко.

— Ах ты, моя неженка. — Эжен юркнул к ней под одеяло, обнял за плечи. — Как же ты в своей Москве не замерзла? Или кто-то согревал тебя так же, как я?

Вопрос прозвучал в игривом тоне, но Гала вся напряглась. Она отодвинулась от него на край, села, опершись о спинку кровати.

— Ни с кем и никогда я не была такой, как с тобой, — сказала она, прямо глядя перед собой. — Мне было плохо без тебя, Эжен, очень плохо. Я не хочу об этом вспоминать. Теперь мы вместе, но, мне кажется, ты еще не свыкся с мыслью, что я — это я. Неужели я так сильно изменилась?

— Нет, совсем нет, — не глядя на нее, ответил он. Потом некоторое время помолчал и вдруг сказал:

— Ты очень изменилась. Наверное, и я уже не тот, кого ты когда-то знала в Клаваделе, так?

— У тебя были женщины? Сколько их было за эти два года?

— Штук сто. Со счета сбился.

Она не улыбнулась.

— А у тебя кто-то был? Кто тебя научил быть такой…

— Продолжай. Распутной, да? Ты это хотел сказать?

— Совсем нет.

— Может, я и порочна, если ты считаешь мою исключительность пороком. Да, я нравлюсь мужчинам, они отмечают меня. Но разве в том моя вина? Никогда прежде, до того, как я узнала тебя, я ни с кем не была такой, как с тобой. Я не целовала ни одного мужчину, я всех их презирала и смеялась над ними, когда они пытались проявить ко мне нежность. Если и давала я свою руку, как когда-то тебе, так только для того, чтоб меня оставили в покое. Они все прекрасно это знали. — Она посмотрела на него. — Эжен, отчего у тебя такой грустный взгляд? Даже когда ты обнимаешь меня, когда смеешься, все равно глаза печальные.

— Ты с кем-то была близка до меня? Нет-нет, я тебя ни в коем случае не осуждаю. Мы с тобой, как никто другой, знаем цену жизни. Сегодня ты жив, а завтра? Кто знает, настанет ли завтрашний день? Никогда так не дорожишь жизнью, как когда знаешь, что конец близок.

— Не говори так. не смей! Мы будем долго жить. Долго и счастливо. Мы побороли самую страшную болезнь века…

— Хуже чахотки — война. Ты когда-нибудь видела, как с эшелона выгружают раненых? Кто-то еще мечется в бреду, кто-то тихо лежит на носилках. Тихо так лежит, глаза не мигают и смотрят прямо на тебя. А в глазах…

Одним рывком она оказалась рядом с ним, накрыла ладошкой его рот.

— Эжен, не надо, прошу тебя. Я не хочу ничего знать. Только любовь имеет смысл в жизни. Только твоя и моя любовь. Остальное — неправильно, страшно. Я чувствую, я знаю, мы предназначены друг для друга. Когда ты со мной, все остальное кажется ненужным, лишним, чужим. Разве ты не чувствуешь, что я — только для тебя? Это данность. Все остальное, повторяю, лишнее.

— Что это значит? Кто у тебя был лишним?

— Это не важно…

Эжен не отрывал от нее напряженного взгляда. Тогда она ответила с вызовом.

— Он был офицер. Мы были с ним знакомы, когда он был кадетом. Тогда мы были дети, танцевали на балу. Потом в феврале пятнадцатого года как-то встретились в гастрономе. Он сказал, что на днях ему назначено на фронт. — Она бросила на него беглый испытующий взгляд. — Ты знаешь, что это такое, плачущий мужчина? Нет, не мужчина, испуганный мальчик, которого отправляют на смерть, а он ничего еще в жизни не понял, не узнал.

— Не оправдывайся, Гала. Я уважаю твою смелость. И честность. Скажу, я бы никогда не смог связать жизнь с лгуньей. А женщины все в большинстве такие. Все. Кроме тебя, Гала.

Он придвинулся к ней, крепко обнял.

— Я не потеряла себя, поверь мне.

— Ты себя нашла.

— Господи, да что я могла найти с этим испуганным мальчишкой?

— Опыт. Удовольствие.

— Я говорила, что ты самый умный?

— Не раз.

Она прислонилась головой к его груди.

— Мне хочется плакать.

— Поплачь.

Она глубоко вздохнула и обвила рукой его талию. Глаза ее были сухи. Обнаженная тонкая девочка-женщина с задумчивым туманным взглядом, она вызывала в Эжене только нежность. Он поцеловал ее в ложбинку между ключицами и подтянул повыше одеяло.

— Знаешь, мне кажется, если бы я не встретила тебя, — начала она после продолжительной паузы, — я все равно не пропала бы, потому что никому не отдавала себя до конца. Я никого не любила и не могла любить никого из тех, кого знала. Я бы навсегда осталась сама по себе, независимой. Но я счастлива, что встретила тебя. Только ты должен понять раз и навсегда: я себе больше не принадлежу. Только ты теперь владеешь мной полностью. Теперь моя жизнь в твоей власти.

Одним движением руки она отбросила одеяло.

— Я вся твоя. Вся до капельки. Ты это понимаешь?

Пристальный, упорный и в то же время доверчивый взгляд заставил его отвести глаза. Он хотел бы сказать ей, что не желает брать на себя никаких обязательств, ему не нужна власть ни над нею, ни над кем-либо еще. Он дорожит своей свободой.

Но ее распростертое на смятых простынях тело было таким волнующим, что он не смог произнести ни слова. Она лежала, слегка согнув одну ногу в колене, приподняв ее над другой, и легкие тени очень красиво подчеркивали все изгибы ее тела. Он смотрел на ее стройные длинные ноги, на округлые бедра, на крепкие, как фрукты, груди. Формы, обладавшие красотой лесных нимф и вызывавшие дикие желания. Красота гармонии, которая очаровывала и влекла. Лаская ее податливое тело, он наполнялся счастливым ощущением, что приобщается к какой-то важной сущности мироздания, где воля и разум не имеют власти. Кто-то давным-давно определил законы взаимного тяготения, притяжения, слияния двух существ — мужчины и женщины — и не в его власти противиться этим центростремительным силам.

В последний день перед отъездом сына Грендели устроили званый ужин. Были приглашены кузина Берта, тетушка де Бре и еще кое-кто из дальних родственников.

Шелковый абажур с желтой оборкой выделял из сумрака гостиной круг света. Под ним почти неестественной белизной сияла скатерть. Центр стола украшало фарфоровое блюдо с яркими, будто натертыми воском зелеными яблоками, а вокруг него в хрустальных бокалах, переливаясь всеми оттенками красного, поблескивало вино. Легко журчащий, как стремительный ручей, разговор не мог прикрыть нервозности, царившей за столом. Тему войны пытались избегать, но все равно она царила в мыслях присутствующих и прорывалась то тяжелым вздохом, то неловкой шуткой, то сетованием на дороговизну жизни.

Эжена и Гала усадили в разных концах стола. Ее взгляд, легко блуждая от одного лица к другому, всегда останавливался на Эжене, и каждый раз он ловил себя на мысли, что время, проведенное даже на расстоянии вытянутой руки от нее, безжалостно вычеркивает его из жизни. Утекали последние часы его увольнения, и ему было жаль проводить их столь бездарно за пустопорожним разговором.