Гала и Элюар. Счастливый соперник Сальвадора Дали - Ирина Эренбург

Гала повернулась на голос. Перед ней стоял отец. Резкие тени создавали впадины на его полных, немного отвисших щеках, тяжелые веки скрывали его взгляд, улыбающиеся губы не добавили его голосу теплоты. Весь его облик говорил об усталости.

— Как себя чувствуешь? День сегодня безветренный, жара спала. Не стоит ли тебе прогуляться?

— Папа, я решила уехать. И больше не пытайся меня отговаривать.

Гала застыла в ожидании его ответа. Отец сел в кресло, вытянул ноги.

— Пылища кругом, извозчика не сразу нашел. Что сегодня у нас на обед, не знаешь?

— Тефтели и греча.

Гала задвинула ящик и присела на подлокотник кресла, наклоняясь, заглянула в его лицо.

— Ты с процесса? Устал?

Он притянул ее к себе, наслаждаясь тонким ароматом ее юного тела, заглядываясь на темный вихрь волос, бушевавший вокруг ее лица.

— Сегодня был безумный день. Не хочу рассказывать. Неинтересно и ненужно. А ты? Температура не поднималась?

Его губы коснулись ее шеи, рука окружила талию. Гала прижалась к отцу, ощущая, как его нежность, словно тонкая шаль, окутывает ее, согревает теплом. И все же она нашла в себе силы произнести твердо:

— Папа, решено, я уезжаю. Жюстина едет домой. Вдвоем нам будет легче добраться до Франции. Мама уже согласилась.

Она почувствовала, как рука, обнимавшая ее талию, напряглась и разжалась. Отец тяжело поднялся, сделал шаг в глубь комнаты и остановился. На кровати в беспорядке лежали ее платья, блузки, воротнички, панталончики. И вдруг его пронзила острая боль, какую ощущает человек, в доме которого побывали воры.

— Что за беспорядок? Ты же знаешь, я этого не люблю, — сказал он, с трудом разжимая челюсти.

— Я не возьму с собой эти вещи. Лизе, надеюсь, они пригодятся, — извиняющимся тоном ответила Гала. — Дорога дальняя, я поеду налегке. В Париже я куплю все, что нужно.

И вдруг он понял — она действительно уезжает. Его охватило предчувствие, что он больше ее не увидит.

— Милая моя, — произнес он, чувствуя, как от волнения у него похолодели губы, — ты не можешь нас всех просто так взять и оставить.

— Папа, зачем говорить лишние слова? Вам прекрасно будет без меня. Лиза вновь займет мою комнату — она просторнее. Маме будет полегче, в последнее время мы с ней не больно ладим. Я ж понимаю, характер у меня — не сахар, я приношу вам только тяготы. К тому же я уезжаю не просто куда-то в неизвестность, а к моему любимому. Эжен ждет меня.

— Ждет? Ты уверена? Идет война. Ты не забыла? Война вторглась во все наши планы. Новые обстоятельства меняют людей.

— Вот этого я и боюсь, — произнесла она с тоской. — Мне кажется, если я останусь еще хоть на месяц, тем более буду ждать конца войны, все изменится, непоправимо исчезнет что-то важное, жизненно необходимое.

— Может, так будет лучше?

— Только не для меня, поверь. Папа, я здесь лишняя, лишняя. Ты умный человек, ты понимаешь, этот дом уже отринул меня. Для меня места здесь нет. Пока я жила в Клаваделе, моя комната стала Лизиной, мои платья, туфли, мои вещи… Где моя кукла, что ты мне подарил на День ангела? Где ридикюль из лаковой кожи? Моя муфточка, моя тетрадка с переводными картинками? Вы так же спокойно выбросите меня из своей жизни, как и мои вещи.

— Ты не права, — произнес он несколько неуверенно. — Этот дом по-прежнему твой. Согласен, нам пришлось потесниться, чтоб принять твоих кузенов. Кое-что из твоих вещей перешили для Лизы, кое-что отдали нуждающимся. Кому-то они принесли пользу.

— Папа, милый, не надо оправдываться, — она обняла его, прижалась к его груди. — Я должна уехать. Если не уеду — что-нибудь случится, нехорошее. Я это чувствую. Пойми меня. Ты же знаешь, как мне трудно…

Она замолчала на полуслове. Разве она могла сказать отцу, как ей недостает Эжена: его голоса, его прикосновений, слов, ласк — всего его. Первое время, когда она вернулась домой, она еще не осознавала, насколько крепко связала их любовь. Днем она все время придумывала себе занятия, ни минуты не оставаясь без дела, но книги, театр, музыка еще больше разворачивали ее мысли к Эжену. Ночью было еще сложнее. Как только она касалась простынь, все ее тело как будто бунтовало — ее бил озноб, суставы скручивало, как на дыбе, болела каждая клеточка. Она мечтала, чтоб хоть кто-нибудь ослабил эту ее боль. И когда молодой офицер, с которым она когда-то была знакома, когда тот был еще кадетом, пригласил ее на свидание, она не могла не поддаться на его уговоры. От той встречи у нее осталась лишь горечь сожаления да снисходительная жалость к себе, такой слабой, нуждающейся в близости.

— Папочка, ты хороший, ты очень-очень хороший. Ты должен понять, — сказала она, припадая к его груди.

Отец снисходительно похлопал ее по спине и, когда она разжала руки, тут же отошел в сторону.

— Папа, ты же знаешь, меня ждут в Париже, — продолжала она убеждать скорее себя, чем его. — Я читала тебе, что пишет мама Эжена. Я должна быть рядом со своим женихом.

— Мне кажется, мадам Грендель слишком много надежд связывает с твоим приездом. Согласись, все же не ты вылечила ее сына от туберкулеза — климат Швейцарии и врачи. Не в твоих силах вернуть ей с фронта сына, уберечь его от тягот службы. Он молод, он служит, так и должно быть в сегодняшнее время. Война превращает мальчиков в мужчин.

— Пап, ты же знаешь, мы помолвлены.

— Я совсем не уверен, что тот, кого ты считаешь своим женихом, когда ты приедешь, будет рад тебя видеть. Поверь мне, я прожил большую жизнь, Эжен Грендель, каким ты знала его в Клаваделе, уже не существует. Забудь все его обещания, все его клятвы. Не потому, что он обманщик, подлец или еще что-то в этом роде. Просто такова жизнь. Тебе придется принять ее правила.

— Это ваша жизнь и ваши правила. У нас все по-другому, — сказала она в запале и замолчала. Ей вспомнилась погибшая в Клаваделе Лида, ее большие круглые глаза, наполненные слезами. Она тоже писала письма, верила в любовь и жаждала воссоединения с любимым. Только тот ее предал. Расстояние и время поглотило его любовь. Но Эжен не обыватель, не клерк. Он поэт, воспевающий любовь. Поэт и Муза — неразлучная пара. И все же… Она должна спешить. Гала чувствовала, как раз от разу тон его писем менялся, становился суше, отчужденней, как будто нити, связывающие их судьбы, истончались, еще немного — и они оборвутся.

— Я не хочу, чтобы ты страдала. — Он вновь приблизился к ней. В его взгляде была и любовь, и боль, и враждебность — он стремился ее удержать около себя, оградить от неизвестного мужчины, который заставит ее мучиться, плакать, сожалеть. Он сам был мужчиной, он знал, что его приемной дочери придется пройти путь утрат и разочарований. И он хотел ее уберечь от несправедливостей жизни, окружить своими объятиями, чтоб она избежала холода остывающей страсти. — Пойми, там, в чужой стране, с чужими людьми, ты будешь одна. Ни мамы, ни сестры, ни братьев, ни подруг, ни. меня рядом не будет. Ты понимаешь это? Представь себе, что твой жених… — он на секунду остановился, не смея произнести «будет убит». — На секунду представь, что семья твоего жениха не примет тебя. Что ты будешь делать?