Три робких касания - Евгения Мулева

Я писала целый день, устроившись за его столом. Больше никаких переводов в конторке. Я найду работу. Боже. Надо уехать из этого города. Я так давно не писала для себя. Стихи выходили странные. Никто не станет читать такие стихи. Их и так никто не читает. Мне было страшно за них. Мне было странно. Я обещала, больше никогда и ни за что не иметь с ними дела. Стать нормальной. Я повторяла и повторяла эти дурацкие обещания, и вновь и вновь оказывалась в запертом Нижнем городе перед прилавком с документами, среди грязных и неприкаянных. Среди мальчиков, дядек с чемоданами. Вспоминала, ругалась и снова возвращалась к строкам. Я не хочу их потерять, я не могу отказаться, откреститься, отойди и сказать: не знаю, не моё. Как Галвин, не может расстаться со своей лабораторией. Будто что-то постыдное делаем, грязное. «По любви», – выводила, прижимала листы к груди. По любви. Вставала. Ходила. Возвращалась.

А потом поднялась и ушла готовить суп. В первый раз лет за десять. Тёрла морковь и слушала, как расходятся созвучьями слова. По любви. Я так решила. Я врала себе. Я люблю стихи. Я люблю.

А потом начался дождь, и он вернулся домой в промокшей мантии, точно большая несчастная птица. Долго стоял в прихожей, смотрел, как стекает вода, расчесывал волосы. Мне всегда нравилось, как он их укладывает, длинные русые лёгкие – пшеничные колоски.

– Нижний город закрыли.

– Закрыли? Я была там вчера…

– Килвин тоже был. С нарядом. Все входы, кроме нашего, замуровали. От Нижнего города остались одни лаборатории. Борьба с терроризмом по официальной версии, а так я не знаю. Наш бравый полицейский, – он сухо и безрадостно хмыкнул, – тоже. Им мало что говорят, особенно правду.

– Галвин…

Это не странно, это уже просто страшно.

– Будешь кофе?

– Буду. – Он сварит нам кофе. – Килвин мне как-то хвастался… на работе предлагал, но то же не совсем кофе, да?

– Надеюсь, ты не пробовала, – он улыбался устало. – Ты бывала у него? – он спросил, и голос дрогнул, и прозвучало: «ты была с ним?».

– Нет. С тобой. Только.

Кофе пах терпко и здорово, по-настоящему здорово. А от Галвина пахло мылом и уличным воздухом, а ещё у него был длинный нос с изломом, я проводила пальцем по гладкой коже, вниз, чуть вверх и щелкала по кончику. Он ругался, а потом хохотал, гонялся за мной по комнате. Когда он забывал бриться, на подбородке вырастала мягкая русая щетина. Он улыбался. Искал мои губы, вот так же на ощупь.

Мы рядом. Настоящие, живые, неправильные и мне наконец-таки стало наплевать.

– Попробуй. Можно добавить потом.

– Варенье из мяты? – я облизала ложку. – Сладенько.

– Ну, технически это перетёртые с сахаром листья.

– Свежие? Откуда у тебя мята в конце осени?

– Ха! От аптекарей. Мы с ними дружим, чернокнижники в смысле. Там один дедок есть, профессор, он мне кофе и всякие пряности подешевле отдает.

«Я так устал. Боже. Я больше не могу так», – он говорил и верил, что никто не слышит, прятался за шторой в большой комнате, открывал форточки, запускал сквозняки. В комнате было тихо, и пахло, пролитым на прошлой недели, фиалковым маслом. Пах ковёр. Пахли свечи, оплывшие, уставшие, застрявшие в старинном канделябре. Я пыталась их сковырнуть, заменить новыми, но натёкший воск намертво прилепил длинный подсвечник к полу. Нужно ножом, но мне жаль царапать старинный паркет.

«Я больше…», – слышался голос. Вся моя нежность, всё мои робкие касанья не могли отвести этот ужас, пришедший в заброшенный дом. Дом оживал и Галвин. Галвин… Я больше не могла стоять в проходе.

– Давай уйдём отсюда? – он обернулся, я не видела, но слышала, как съехала гардина: шуршала ткань, и маленькие крючки скользили по карнизу. – Уедим? – я шла наощупь, я напрочь позабыла, куда и как идти. – Как можно дальше, – вот ковёр, вот что-то острое под ноги. Вот шаги навстречу. Вот журнальный столик. Не обойти. – в Брумвальд, там Академия, и ко двору и… – гражданская война. – в Еловый остров или к горцам, – в селенья к древним-древним горцам, которых, вроде как и нет. – или ещё куда-нибудь. Главин? Ты очень умный, ты будешь нужен там. Ты…

– Аннушка. Аннушка. Аннушка.

– Ты нужен мне, – боже мой Лучезарный, я тоже боюсь. – Давай?

– После Самайна. Второго, – он тяжело вздохнул и обхватил меня за плечи, прижал к себе. Вот волосы его, выбившиеся из хвоста пряди, вот плечи, вот лопатки торчат. И пахнет от него теплом и, – за неделю до слушанья, – они уже сказали. Объявили. Сволочи! – Нам с тобой, нас с тобой, меня… Ань, ты пойдёшь со мной?

– Да.

– Мне нужно будет сходить на бал к барону Кулькину. Потом Килвин ещё… А потом уйдём. Я придумаю куда. Ань?

Давай молчать сегодня?

Давай молчать об этом?

Давай в последний раз?

Здесь мало, мало света.

Обломки старых фраз.

Давай кричать неспешно.

Давай гулять в ночи.

Мне весело, мне нежно.

Ты для меня молчи.

Все эти вереницы

И хохот, и жара…

Как хочется забыться,

Закрыться до утра.

Не слышать и не слушать

Весь шорох между строк.

Простуженные души.

Прогулянный урок.

Давай молчать сегодня?

Пусть ночь течёт сквозь нас.

Пусть ток по венам бродит.

Я пьяная от фраз.

Безликие боги

Весна вернётся, дождь побежит по дорогам,

И солнца тепло согреет твоё сердце.

Так должно быть, ведь огонь внутри нас тлеет,

Вечный огонь, и зовется он надежда....

Аджей Сапковский «Баллада Лютика» («Wieczny Ogień»)

В углу над торшером, в левом, где в приличных домах обитают лики Солнечного, бормотало радио. На столе поблескивала тарелка с овсяным печеньем.

– Должен вам признаться, ребята, живете вы, – Килвин потянулся к последнему, черному не от шоколада – от копоти: – хорошо. – Съел.

– В каждой семье должен быть тот, кто будет доедать оставшиеся конфеты.

Кажется, так говорила третья папина жёнушка.

– У меня это Велька, – Аня с легкостью вступила в игру.

– А у меня Килвин.

– Что? Ну, знаете, – он почти обиделся, надулся, но прежде дожевал печенье. – Пошли вы! Оба!

– Это…

– Знаю, твоя квартира. Сам пойду. В душ. Галвин, мне в гостевой или?..