Три робких касания - Евгения Мулева
Шрифт:
Интервал:
Праздновал. Я бестолково мотнул головой.
– Праздновал. В поместье Ода. Мастер давал бал.
– Неплохо вы, чернокнижники, живёте.
– Что есть, то есть. Но на деле, не так уж и весело. И праздник этот… Заметил, когда один живёшь, – бесполезно всё как-то, бессмысленно: ну, огоньки мерцают; ну, лавочники, как чайки орут. Ну, люди; ну, я, и что с того? Ну, что? Подумаешь, праздник! Подумаешь мир! – неинтересно как-то, – пусто, глупо, мишура, а не мир! Цветные огоньки, витрины, суета. Я любил это в детстве и в юности, тоже, наверно любил, а потом переехал сюда.
– А Килвин? – она слушала, конечно, слушала и жевала, этот розовый хрусткий десерт. Зачем я влез со своими глупостями? Не любишь праздники, так помолчи в сторонке, не порть людям жизнь.
– У Килвина своя жизнь,– хотел сострить, а получилось печально. Жалко получилось. Лучше бы молчал, – полная опасностей, приключений и баб, – добавил я с каким-то пустячным отчаянием, – барышень, – мягче? Да, нисколько, – по крайней мере, он сам так любит рассказывать! Что? – Аннушка улыбнулась, легонько касаясь моей щеки. – А у меня своя.
– Грустно это, ты знаешь? Ну-ка укуси, – она поднесла вилочку с куском брусничного эклера. Вкусно. Очень. Боже. – Ты… ты на меня очень разозлишься, если я, – она наклонила голову, так чтобы волосы, её прекрасные волосы, скрыли лицо, – спрошу о родителях?
– Не разозлюсь, – с чего мне злиться? – Мы же теперь…
– Да, – Анна тихонечко прошептала в стол, чтобы никто не слышал. Вместе. Хоть и не говорим. Зачем говорить? Слов и без того много, сплошная паутина фальшивящих фраз. – И я хочу, – она сдвинула крышку чайничка. Белый надтреснутый с боку фарфор.– знать о тебе, если, конечно…
Я не буду против, не стану злиться, как когда-то, как…
Как хрупко всё вокруг. Её голос, и тепло, и близость. Только бы не сломать, не разрушить, как я умею!
– Можно, Ань. Я пытаюсь, – да, что я пытаюсь? Перестать вести себя, как социопат?
– Хорошо. Я люблю тебя, слышишь? Люблю. А теперь расскажи мне о своих родителях, а то я знаю только то, что Килвин часто сетует по поводу и без, что не может нажаловаться на тебя папе.
– Замечательно! Честное, слово. И кстати, та штука с черникой вкусней.
– А мой эклер?
– Твой эклер кислый. Ну, или я просто не распробовал.
– Хочешь?
Стемнело. И хмурый белый стал густо-синим.
– За городом в двадцати километрах к югу есть усадьба Озёрных. Мы с Килвином жили там, когда были детьми. Хорошее место.
– Ты там не бываешь?
– Теперь нет. После папиной смерти нас с братом… Оно… Усадьба перешла к тетушке Арине, к его вдове. Он был женат трижды. Первый раз по настоянию родителей. Совсем рано. Им обоим было лет по восемнадцать, может чуть больше. Я видел фотографии, размытые коричневатые. Та женщина умерла, рожая его первого сына. Арлин, – я непроизвольно вздохнул. – Ни я, ни даже Килвин, мы не смогли заменить того сына.
– Он?
– Он умер во время Первой оккупации, сбежал к партизанам, да так и не вернулся. Наш доблестный полицейский, в свои пять, чуть следом не увязался. Мне так рассказывали. Я этого не помню. Нет. Нет, – и потому так легко говорю, будто не про меня, не про моих людей. – Мне тогда года три было, – да, Галвин, давай оправдывайся. Не помнишь. Не знаешь. А отца помнишь? Как он мать ругал, как запирался от всех, как на нас смотрел. Нет. Не смог он простить. – Он мать за это так и не простил, – а я его. – Не уберегла, не уберегла. А как она могла уберечь? В общем, грустная история. А потом… потом он ещё раз женился. Старый уже был. Она весь сервиз выкинула и розы новые завезла, – воспоминания сыпались на меня, как градинки, колкие мелкие, злые. —Килвин в тот год учиться уехал, а я… К чёрту их.
***
– Галвин, а трость твоя где?
– Что? Трость? – я рассеяно глянул под ноги. – Не знаю. В лаборатории, наверно.
– Чёрт. Ну, давай руку.
– Я не калека, Ань. Я не калека, – что-то рушилось, трещало прямо у нас под ботинками, менялось и площадь эта, дождём заметённая, и домики, домики в столетней копоти и глаза его, цвета дикого шиповника. Незачем прятаться. И не хочется уже. Да, не хочется, ни ему, ни мне. Только площади, только городу. Мы изменились. Мы. А они? Остались вечными. – Я ногу сломал, когда… когда…. Не помню… – и рассказ этот спутанный, точно треск – вот побелка старая падает, вот. —Чёрт побери! Два года назад. Два. Мне Килвин эту палку приволок. Ань… – я зажмурился. Она вспоминала, и я тоже помню те слова, жёсткие обидные. Слепая веда, ведьма безглазая. А рядом стук трости, «тук-тук» по камешкам, по досточкам. – Ты прости меня, пожалуйста, прости. Если сможешь, конечно. Ты… А я ханжа и дурак я, Ань…
– Нет-нет.
Да.
Так мы и шли, не за руки – друг за друга держась. А ветер качал, гнул к земле тонкие липки, посаженные прямо перед этой осенью, самой терпкой, самой длинной, самой взбалмошной и хмельной.
Вечереет
Я помню каждое касанье
И сбитый шёпот в тишине,
И как молчали на прощанье,
Как дуло холодом извне.
И незакрытые оконца,
И неоткрытые слова,
Лиловый сумрак, тени солнца,
И дымкой дышит голова.
И мысли бродят невесомы,
Дробят вечерние часы,
Беги же прочь. Беги из дома.
Да не застать зимой росы!
Один лишь иней да туманы,
Одна невылитая грусть.
И вьются трубы, как лианы,
Стары и ржавы, ну и пусть.
Я помню каждое касанье,
И полумрак искристых лун
Твоё дрожащее дыханья,
Что шёпот онемевших струн.
Пусть доиграют. Пусть прольётся
Их песня робости и льда.
Лиловый сумрак – наше солнце,
И бесконечная беда…
Самайн
«Собирайтесь, господин Галвин! Машина ждёт!» – в комнату влетел мальчишка, разодетый в лимонно-серую телогрейку, столь же отрёпанную, сколь и претензионную, неоправданно претензионную. Видимо, сшили её из барского фрака, старого, разумеется, прошлогоднего. Из коридора запоздало послышался недовольный окрик Анны. Кошка спала на моём подоконнике. Ну, конечно. Она ждала брата, а явилось вот это недоразумение. Недоразумение, коим был, по всей видимости, посыльный достопочтимого барона Кулькина, тотчас протянул свои тонкие ручонки к ящичкам моего комода. Ящики, как назло, не желали поддаваться, новый лак крепко держал разбухшее дерево. Но пусть подёргает, меньше вреда, коли делом занят. Да, и не зря же мы с Анной старались? Только бы успеть попрощаться… Чёртова зима надвигается слишком быстро. Мне просто не хватит сил. Мальчишка кинул взгляд на вазочку колец. Что за манеры юноша? Я стукнул по столешнице в паре пальцев от его руки. Посыльный подскочил взъерошенным котёнком, мерзким таким кошаком. Я поднял шляпу и, ухватив воришку за плечо, вытряхнул прямиком на лестничную площадку. В коридоре он артачился, блеял, мол, только посмотреть хотел, брать и не думал, что вы, господин? Барон тут ни при чём! Но, кто причём, мы так и не выяснили.
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!