Три робких касания - Евгения Мулева

Это случилось давно. Это не было сном.

До самого утра я барахтался в тревожной дрёме, застрявши между каменной подушкой и прошлогодними воспоминаниями. За это время я так и не смог выветрить из себя злость и вину, я всё также скучал по наставлениям мастера, по его шуткам, умению держать этот высокородный сброд, и по нему самому, я тоже скучал. Прошлогодний Самайновский бал стал тревожным концом моей «темной» карьеры. И, боже мой, я наконец-то, перестаю о том жалеть. К чертям Совет, в пропасть Лаборатории и весь Карильд, коль им плевать, так мне и подавно! Виррин оставил нас и, как всегда, оказался прав.

Дом спал. Лишь я один ходил в полумраке по старенькому паркету, хлопал дверьми, тревожил мутные зеркала, переливал воду в турку, ломал спички у плиты. Спички хрустели, расходились на щепки, стирали серу, не желали гореть. Мне бы вспомнить, что вчера было, о чём мы с братом… На брате мысли замолкают. Два идиота. Он меня, и я ж его. Так почему? Пахнет газом. Я закрываю вентиль, тянусь к окну, там шпингалет. Заел.

***

– Что там на улице? – Она кружила перед зеркалом, прижимая кошку к груди. Красное платье мелькало точно пламя. Казалось, вся комната полна этим алым, и потолок, и стены, зашторенные окна, косоногие стулья. – Расскажи мне.

Я отодвинул кофе. Что там? Кругляш, натёкший с чашки, ровные капельки пара. Что там, за шторами?

– Синевато-серый, пыльный голубой, растяжки белого, клочки и капли. Ты, правда, хочешь посмотреть?

– Хочу, – она остановилась, оправила платье и кошку на пол опустила, так аккуратно. – Ты говорил…

Я говорил. Не отрицаю.

– О?

– О чём-то, Галвин?..

Из коридора к нам ввалился Килвин, без стука, без майки, сонно протёр глаза.

– Доброе утро.

– Здравствуй.

– Я оставлю вторые ключи. – Странный спектакль. – Мы скоро уйдём. – Зачем я так говорю? – Нам нужно. – Килвин непонимающе смотрит, зевает. Куда им нужно? Опять им нужно. Мне стыдно. Мне беспомощно и душно. Я мечусь в этих несказанных и беспутно брошенных словах. – Пойдём платье покупать. – Я обещал, в конце концов, а ему, ему и слова не…

– Давайте кашу сварим, – предлагает Килвин, – у вас вроде изюм был и молоко?

– Овсяную? – Аня снова оправляет платье, стряхивает налипшие пылинки. – Мы из неё вчера печенье сделали, нет?

– Там осталось, – что ж, тоже выход, – чуть-чуть.

***

Бледные лужи и небо бледное. Так неправильно. Как правильно?

– Это глупость, наверное, – я потянулся завязывать шарф, перевязывать, перекручивать.

– Не знаю. Не глупость. Я не… раньше не… не говорила, никому. Ты не смейся, не смейся, пожалуйста.

– Не буду, – вот так вроде лежит нормально, шарф этот, – Я только что такую ересь нёс. Ань? Я, – сказать надо. Не лежит. Помолчу.

– Давай, будто мы верим?

– Верим?

– Верим… если бы действительно, на самом деле и в этом мире, знаешь… знаешь, я бы сказала, – Анна крепче сжала мою кисть.

«Я веду нас. Всё нормально. Мы дойдём, не провалимся», – не скажу. Ох, конечно, не скажу. Не могу.

– Она вернётся, Галвин, – она наклонилась к моему плечу. Моя прекрасная, прекрасная Анна. – Магия, – и задрожала, то ли от ветра, то ли стыда, такого крепкого и незваного, и ненужного. Он приходит всегда, всегда, накрывает мою голову тугой волной жара и просит трепать шарф. Не смотри. Не смотри, глупец!

– Магия?

– Настоящая, как в сказках, как у старых богов. Огромная, всесильная, живая. Это глупость, конечно.

Она, говорила так неуверенно, но, господи, мне вновь хотелось верить, слепо по-мальчишески тянуться к невозможному, небывалому, не нашему. Я понимаю. Я…

– Знаешь, раньше я думал, что магия есть, она просто уснула и ждёт. Но я учёный, мой долг не верить.

– Ты чернокнижник, милый, твой долг вызывать демонов!

– А твой врезаться в столбы и резать кур на ущербной луне, – легко парировал я. – Эти демоны у меня уже хрен знает, где сидят.

– Где-где сидят? Галвин! Чары они не такие… это как, как соглашение, как… – её голос, набравший было уверенность, вновь оборвался и затих. – Нельзя брать больше, – слова не шли, – чем следует. Нельзя менять мир против его воли. Чары требуют чуткости и, да, чёрт их знает! Я вот не знаю. Я просто вижу иногда. Иногда. Редко очень, правда, – снова что-то жуткое, что-то тревожное нахлынуло, и я почувствовал, почувствовал, но обратить не смог. – Во снах ко мне является, не сам, конечно, нет, как знак или знаменье, святое ли? Мама тоже его видела, ещё мальчишкой, человека с глазами цвета льда. Ему, ему будто бы благоволят звероликие, старые боги. За ним тьма, перед ним свет. Он стоит могучий на самом краешке, на кромке меж явью и навью, меж силой и безумием. Я не знаю, кто это, Галвин. Не знаю, но чувствую, он меняет наш мир, перекраивает его, – она замерла, вдохнула по-птичьи. – За ним другие люди, и лицами они не похожи на нас. И девочка с тонкими израненными запястьями кличет пламя, и лик её затирает дым. А ещё… ещё тварь. Огромная каменная тварь, храпящая в лоне горы. Тварь не может очнуться, она шепчет во сне, подзывая их и меня. И меня, и меня, и меня, – разлеталось эхом. – Я боюсь. Эта тварь забрала маму. Заберёт нас. Я боюсь и не верю.

***

«Подайте, люди добрые! Солнечным богом молю, – подвывала нищенка. Девчонка ещё. Больная что ли? Или играет? Две кривые косы, растянутое синее платье и огромная солнечная руна на серой бечёвке. – Не к кому мне больше обратиться, одни вы у меня остались. Вы, – тянула попрошайка, а люди оборачивались, – и Боженька, – и отворачивались, и отходили прочь. – Стойте, господин! Подайте медяк на лечение. Дай вам Бог, дай, – господин лихо вывернулся, а она продолжила свой путь сквозь толпу.—здоровьишка! Дай вам Бог…».

«Она беременная?» – сколько участия, сколько страха.

Нищенка волочила ногу, тяжело опираясь на грязный костыль из ломаного орешника.

«Да, чур, тебя!», – чуть ли не плюясь, шикнула вторая женщина в розовой шляпке, обрисовав перед собой и подругой благословенное кольцо.

Я машинально подобрался, заслонив собой Анну, сунул руки в карманы, отвел взгляд. Боже, как же мы жалки! Я, женщины, нищенка, тот хмурый господин в клетчатом плаще, и мальчишка с тортом, обогнувший попрошайку по длинной дуге!

Аня молчала, все десять шагов от ателье до кондитерской, все наши десять шагов трусости и смрада. Кондитерская сияла сотней маленьких розовых огоньков, пахла ванилью и сдобой. Я подтолкнул тяжёлую дверь, выпуская тройку пёстрых барышень в одинаковых белых полушубках.

«Прошу»

«Благодарю, сударь».

«Чего изволите?»

***

– Так красиво на улице, – протянула она сладко. – Я в прошлом году и не праздновала. Домой уехать не получилось, а здесь не с кем было. А ты праздновал?