Нежная война - Джулия Берри

Девушке не хватало решимости пойти в Красный Крест, где бы ей пришлось каждый день видеть кровь и смерть. Но Колетт все еще хотела помочь, предложив утешение чьему-то Александру и чьему-то Стефану, так ей казалось, что она будет вести разговоры, которые уже не могла вести со своими родными и близкими.

Следующие четыре года своей юности она провела среди солдат, оружия и войны. Колетт вежливо отклонила все признания в любви и налила тысячу чашек кофе. Она работала без устали, предлагая помощь всем, кому пришлось столкнуться с немецкими ружьями.

Девушка верила, что если поможет им найти покой, то однажды тоже сможет его обрести.

После ужина солдаты потянулись в хижину досуга: к игровым столам, библиотеке, часовне и стойке с кофе, где Хейзел надеялась завязать с кем-нибудь дружелюбный разговор.

Их было так много. И все они были… мужчинами.

Хейзел стояла с кофейником, в своей отглаженной форме христианской организации, разливала кофе и боялась с ними заговорить. Но очень скоро янки, с их твердой «р» и широкими улыбками, заслужили ее симпатию.

– Как дела, мэм? Уж мы-то зададим жару этим немцам!

– Вы просто отрада для уставших глаз!

Потом Элен упомянула, что Хейзел играет на пианино, и все дружно потребовали, чтобы она выступила. Момент настал. Ведь для этого она и приехала. Но Хейзел не знала, что слушают американцы.

– Сыграй «Для меня и моего друга»!

– Может, что-то из Ирвинга Берлина?

– Как насчет «У Клеопатры был джаз-бэнд»? Ты ее знаешь?

– «Верните меня обратно в Виргинию»?

Одно унизительное «нет» за другим. Наблюдающая за происходящим миссис Дэвис покачала головой.

У Хейзел тряслись руки, а ноты поплыли перед глазами.

К счастью, девушка помнила «Марсельезу», «Боже, храни короля» и «Правь, Британия!», которые она и исполнила.

Европейские гимны. Они не вдохновили солдат. Ее ужас превратился в паралич.

Она не знала американского гимна. Что-то об их флаге? В отчаянии, она сыграла знакомые ей пьесы. Брамса, Шуберта, Шумана и Шопена. Янки зааплодировали.

Хейзел играла весь вечер, пока не началась лекция профессора Генри. Американцы топали ногами и свистели. Ей еще предстояло к ним привыкнуть. Конечно, на лекции профессора по раннему железному веку не осталось ни одного свободного места.

К золотоволосой Элен вальяжно подошел молодой солдат, и Хейзел осталась в одиночестве.

– Извините, – послышался мягкий голос. – Вы – новая пианистка?

Она обернулась и увидела молодую женщину в такой же форме, как у нее. У нее был французский акцент и иссиня-черные волосы, совсем короткие, завивающиеся у лица. Раньше Хейзел видела таких людей только на страницах самых дерзких модных магазинов.

– Вау, – прошептала она. – Вы похожи на Ирен Кастл.

Незнакомка улыбнулась.

– Жаль, я не умею танцевать, как она. Было бы чем развлечь этих солдат.

– Простите, – смутилась Хейзел. – Это было грубо с моей стороны.

Другая девушка надула губы.

– Почему же грубо? – Она задумалась. – Вы не любите Ирен Кастл?

Хейзел рассмеялась.

– Что вы, совсем наоборот! – Она протянула руку. – Хейзел Виндикотт.

Девушка улыбнулась в ответ, и это совершенно преобразило ее черты.

– Я Колетт Фурнье. Bienvenue à Saint-Nazaire.

Хейзел улыбнулась.

– Merci beaucoup.

Колетт одобрительно кивнула.

– Не самый плохой акцент, что я слышала от une anglaise, – она кивнула в сторону солдат. – Американцы, с их фразочками из туристических справочников, просто невыносимы. Они думают, что пара слов на французском вскружит мне голову. Parles-tu français?

– Эмм… – Хейзел засмеялась. – На самом деле нет.

– Это неважно, – Колетт достала свою записную книжку. – Хочешь шоколадку?

Как я всегда говорю: шоколад растапливает сердца. И дружелюбие, конечно.

– Как долго ты состоишь в христианской организации? – спросила Хейзел.

Колетт показала на низкую скамью под навесом, и они сели.

– Четыре года, – она печально улыбнулась. – Это было познавательно. Я вызвалась в самом начале войны, потому что очень хотела быть полезной.

– Что сказали твои родители? – спросила Хейзел. – Мои не были в восторге от того, что я уехала.

Колетт колебалась. Люди часто меняли свое отношение после того, как узнавали ее историю.

«Доверься Хейзел», – сказала я.

– Мои родители мертвы, как и вся моя семья, – просто сказала Колетт. – Я вызвалась добровольцем почти сразу, как немцы сожгли мой город.

Хейзел чуть не поперхнулась. Ее поразило, как спокойно девушка говорила о своем тяжелом прошлом.

– Если твой город уничтожили в самом начале войны…

– Все верно. Je suis belge.

Не француженка. Бельгийка. Еще больше шрамов. Большая часть Бельгии пала под напором немецкой армии в августе 1914 года. Люди называли это Изнасилованием Бельгии. Истории об изнасилованных женщинах, распятых детях, прибитым к дверям, казненных стариках…

У Хейзел перехватило дыхание.

– Мне так жаль!

Колетт выглядела озадаченной.

– Знаешь, быть бельгийкой не так плохо.

Хейзел покраснела.

– Я не это имела в виду. Я хотела сказать, что бельгийцы ужасно пострадали!

Колетт не понимала, почему рассказывает этой английской девушке о себе так много.

– Мой отец, мой брат, два дяди. Мой кузен и множество друзей. Все мертвы. А мой дом разрушен.

– О, нет, – Хейзел представила собственного отца и мальчишек из Поплара. Даже Джеймса. По ее щекам побежали слезы. – Прости, я такая идиотка, – она вытерла глаза. – Годами я слышала истории про зверства, творящиеся в Бельгии, и про необходимость помогать беженцам, но…

– Но они не казались тебе реальными?

Хейзел опустила голову.

– Думаю, нет. Как называется твой город?

– Динан. По крайней мере то, что от него осталось.

– Как ты выжила? – спросила Хейзел.

Колетт замешкалась. Первая трещина в ее непробиваемом спокойствии. Она видела, что Хейзел искренне ей сочувствует.

– Я спряталась, – сказала она. – Пока тех, кто мне дорог, убивали прямо на улицах.

В ее голосе слышалось горе, вперемешку с тяжелым чувством вины.