С открытым сердцем. Истории пациентов врача-кардиолога, перевернувшие его взгляд на главный орган человека - Сандип Джохар

Мы закончили операцию. Я чувствовал невероятное облегчение, в основном за пациента, но еще и потому, что мне хотелось вернуться домой. Было почти пять часов утра, и я еле стоял на ногах. Шах казался напряженным. Давление пациента было опасно низким, всего 70/40. Сердце еще не начало работать в полную силу. Посовещавшись с анестезиологом, Шах ввел в аорту наполненную гелием ручную шаровую помпу для поддержания давления крови. С тревогой он смотрел на еще не пришедшего в сознание пациента. Потом сел на стул рядом с ним и стал ждать.

Я тоже прождал какое-то время, надеясь, что что-нибудь произойдет и все смогут пойти по домам. К тому моменту Шах не обращал на меня внимания. Я отправился в раздевалку, чтобы переодеться. Через некоторое время меня, спящего на жесткой лавке в раздевалке, разбудила медсестра и сказала, что отвезет меня домой. Мы быстро ехали по дорогам, покрытым жижей, которая напоминала пюре с подливкой. Вставало солнце, а на деревьях лежала пара дюймов свежего, выпавшего за ночь снега. Она довезла меня до дома моих родителей. Я тут же завалился спать.

Шах так и не позвонил мне, чтобы рассказать об исходе операции, но на следующий день я узнал от родителей, что пациент не выжил. Его давление продолжало падать, невзирая на помпу с гелием и внутривенные лекарства, и около семи утра, почти через семь часов после нашего прибытия в больницу, он пополнил список жертв эндокардита, великого убийцы Ослера.

Смертельный случай в самом начале моей карьеры стал для меня важным уроком. Каким бы невероятным ни было развитие кардиохирургии за последний век, сердце остается уязвимым органом. Несмотря на все наши старания, пациенты с болезнями сердца продолжают умирать.

В 2001 году, когда я только начинал свою ординатуру в кардиологии, запущенные лаборатории катетеризации в больнице Бельвю наводили на мысли о том, что в последний раз их ремонтировали в 1930-х годах, когда Андре Курнан и Дикинсон Ричардс работали в них над своим фундаментальным исследованием по катетеризации сердца – процедуре, позволяющей узнавать давление и направление кровотока в сердце, а также проводить ангиографические исследования. На стенах топорщилась облезшая краска, свет пыльных ламп был приглушенным, а ангиограммы по-прежнему писались на катушки пленки, тогда как все остальные учебные больницы Манхэттена давно уже перешли на цифровой формат. Старшая медсестра лабораторий Рода и свита ее блеклых ассистентов с дряблыми веками глаз тоже выглядели реликвиями времен Второй мировой войны. Рода никогда не говорила, чего от тебя требуется. Ей было куда проще наорать потом, когда ты уже ошибся. Первый месяц в лаборатории катетеризации я чувствовал себя так, словно снова вернулся в интернатуру, вот только теперь мне было за тридцать, я был женат и уже семь лет изучал медицину. Если я спрашивал, нуждается ли пациент в дооперационном исследовании крови, то Рода или ее ассистент принимали заносчивый и оскорбленный вид, означавший, что это было написано в их должностной инструкции и они уже много лет этим занимаются, разве я не должен сам об этом знать, и вообще, кто я такой, чтобы указывать им, как делать свою работу? Дел у меня было предостаточно, ведь мне нужно было взять историю болезни, осмотреть пациента, сделать рентген, взять кровь на анализ, дать на подпись форму соглашения, и далее по списку. Напряженный темп работы фиксировался в крохотной таблице дел, заполняемой каждый час. Рабочее время растягивалось еще и из-за страха, в первую очередь страха упустить что-нибудь и навредить пациенту, но еще и страха получить выговор за ошибку или недосмотр какой-то детали. Я пришел к выводу, что моя ординатура в кардиологии служила сразу двум целям: я одновременно изучал и сердце как часть организма, и то, что таилось в моем сердце, – познавал себя, понимал, на что я годен.

Доктор Фукс, руководитель лаборатории катетеризации, ничуть не способствовал комфортной работе. У него был тяжелый взгляд, он делал выговоры тем, кто одевался иначе, чем он (синяя форма и только белые кроссовки), и пафосно рассказывал о Генри Грине и прочих малоизвестных писателях. Когда мне впервые довелось с ним работать, Фукс стремительно протараторил инструкцию к регулятору – пластиковому приспособлению размером с клавиатуру с кучей кранов-задвижек, управляющих подачей жидкости в клубке трубок, – центральным элементом процедуры катетеризации. Когда он расписывал бесчисленное множество манипуляций с кранами, необходимых, чтобы слить катетер, выпустить пузырьки, ввести рентгеноконтрастный краситель в коронарные артерии и так далее, меня слегка потряхивало на нервной почве.

– Что бы ты ни делал, – сказал он, постукивая пальцем по маленькому белому поворотному переключателю, – ничего не вводи, пока не откроешь этот кран.

Он предупредил, что иначе в катетере произойдет опасное повышение давления. Уже через минуту он продвинул катетер глубже в аорту, провел его вдоль дуги аорты и аккуратными движениями ввел его в правую коронарную артерию.

– Итак, начинаем, – сказал он и скорректировал положение стола по высоте и вправо-влево, выставляя его ровно под трубку аппарата. Он надавил на педаль флюороскопии, которой управлялась снимающая трубка рентген-аппарата, приготовившись делать снимок коронарных артерий пациента. Раздалось потрескивание, словно на растопке занимался огонь.

– Вводи! – рявкнул он. Я рефлекторно нажал на педаль, вводившую контраст. – Я тебе сказал, никогда так не делать! – услышал я. Я застыл, пытаясь понять, где ошибся. Он быстро повернул жизненно важный переключатель, сбрасывая из катетера лишнее давление. Потом он велел мне отойти от стола и сделал ангиограмму сам, держа одну ногу на педали флюороскопии, а вторую – на педали введения контраста.

Со временем стало полегче. Я не думал, что это возможно, но это все-таки произошло. Лукас, один из ординаторов-старшекурсников, добыл для меня регулятор, чтобы я мог потренироваться, и обстоятельно, профессионально рассказал мне, для чего предназначен каждый из переключателей и кранов и в какой последовательности их использовать в той или иной ситуации.

Я быстро понял, что кардиологические процедуры являются своего рода прикладным искусством – с каждым повторением проводить их становится все проще. Я никогда не отличался особенно ловкими руками, но уже через несколько месяцев мог самостоятельно провести первую половину катетеризации сердца.

Я и представить себе не мог, что делать ангиограмму настолько приятно. Процедура стала ритуалом: надеть свинцовый фартук и стерильный халат, аккуратно, как суши-шеф, разложить инструменты, которыми мы будем пользоваться. Прыснуть лидокаином для местного обезболивания паха. Игла быстро находит бедренную артерию. В шприц втягивается багровое облачко. Кровь прыскает на стерильную салфетку (а иногда и на плиты пола). Ввести струну в артерию. Глубокий маленький надрез скальпелем. Раздвинуть мягкие ткани, освобождая путь для катетера. Хлещет кровь, не паниковать. Так, глубокий вдох, дышите, начинаем…