Дом на болотах - Зои Сомервилл

в то лето вообще было удивительно мало дождей. День за днем, когда весна сменялась летом, роса испарялась, утренние туманы выжигало, и солнце неустанно светило на болота. Нас палило, землю и меня, нас горячило и лихорадило.

Меня заставили надеть белое платье, очень старомодное, которое по заказу отца сшила мне на лето одна женщина из деревни: оборки, рюши, совсем устаревший фасон. Я в нем походила на одну из девочек, танцующих у майского шеста, хотя давно уже этого не делала. Хильди постоянно привозила мне журналы, которые читала, и платья в них были простыми, без того, что мы считали «ерундой для младенцев». Она одалживала или отдавала мне свои старые платья, но они большей частью смотрелись на невысокой коренастой мне бесформенно. Или оттенок не шел к моему цвету лица. Я пыталась представить мать, выходившую замуж в длинном белом свадебном платье, но фотографий не сохранилось. Отцу, наверное, было невыносимо любое напоминание о ней. У меня было всего две ее фотографии, которые я нашла в ящике отцовского письменного стола. Я держала их в прикроватной тумбочке и иногда вынимала, чтобы посмотреть. Они были парные: до и после. Одна была снята в Индии, где мать родилась, – мне говорили, что она тогда уже осиротела, и я гадала, не посылали ли эту фотографию возможным женихам. Мать была очень красивой и серьезной, с большими глубокими глазами. Она была в белом, как и на второй фотографии, но платье было летнее, а в руках она держала зонтик. Казалось, это портрет кого-то, чья судьба уже решена. На второй фотографии она, наверное, недавно вышла замуж, но в объектив не улыбалась. На обороте было написано:

«Май, 1912». Очень формальное фото. Она сидела перед свежепостроенным тогда Домом на Болотах на стуле с высокой спинкой, в светлом платье, которое, за исключением длины (мое было короче, хотя и недостаточно коротким), выглядело почти копией того ужаса, который меня заставили надеть на день рожденья. Отец стоял позади, положив руку ей на плечо. Вид у него был гордый, словно он только что поймал лучшую в жизни добычу.

Мне хотелось забраться в ту фотографию и положить матери голову на колени, чтобы она погладила меня по волосам. Но теперь я думаю, что в ее печальных глазах таился страх. Я часто гадаю, знала ли она, что с ней случится. Что, не дожив до года, умрет ее первый сын, потом второй, и что ее разлучат со мной, ее единственным выжившим ребенком. Джейни мне рассказала, что были дети и до меня, едва живые, мои призрачные братья, о которых никто не говорил. Я это знала, но тогда это для меня немного значило – какая девушка задумывается о том, что было до нее? Но о сумасшедшем доме я думала, пыталась представить, что там делает мать. Ее запирали, как меня сейчас? Обривали налысо? Это мне сказала Хильди. Она понимала, как там все устроено, она посещала сумасшедший дом в Лондоне. Я до сих пор об этом думаю. И о том, знала ли она, где я.

Какая ты хорошенькая, Розмари, – сказал Фрэнк по приезде. – Как милая невинная деревенская девочка. Губы у него подергивались, будто ему не терпелось сорвать зубами бантики с моей груди, не сходя с места. Но, возможно, я это придумала, потому что остаток праздника он меня не замечал, беседуя с разными другими молодыми людьми в костюмах и только изредка бросая в мою сторону похотливые взгляды, изза которых я чувствовала себя голой, хотя обвязана была, как индейка. Мне на выручку пришла Хильди, взяла меня под руку, и мы стали прогуливаться по саду с бокалами ревеневого кордиала, поедая маленькие пирожные в лимонной глазури, которую сбивала бедная Долли. Продлилось это, к несчастью, недолго. Едва мы успели разок обойти лужайку, как поравнялись с группой старших гостей, собравшихся вокруг леди Лафферти, – мужчин и женщин вроде миссис Паркинсон, совавшей нос во все в приходе. До меня долетели обрывки их разговора.

– О, она же еще совсем дитя… – сказала одна.

– Цвет лица у нее такой… смуглый, – сказала другая.

– Я всегда думала, нет ли в ней частички, ну, вы понимаете…

– Эта понизила голос и прошептала что-то на ухо соседу, так что я не узнала, частичка чего во мне могла быть. Я слышала, она читает детективы, – сказала еще одна так, словно это было проявлением очень дурного вкуса.

– Она не такая красавица, как ее мать, остается надеяться, что она не… – начала другая, но не договорила.

– Наверное, это из-за того, что Ричард поддерживает политические воззрения полковника, – добавил кто-то.

– Должно быть, ей тяжело без матери, – сказала леди Лафферти. – Бедное дитя.

Я представила, как они окружают меня, тычут и щупают, как будто я призовая овца, которую взвешивают для выставки. Мы с Хильди стояли у них за спиной, нас не видели, и я заметила, как она сардонически подняла бровь под кокетливой маленькой фиолетовой шляпкой. Я задумалась, каково было бы жить с такой доброй, но отстраненной матерью, как леди Лафферти.

Когда мы наконец отошли от толпы, я сказала Хильди:

– Не могу понять, с чего это они вдруг все мной заинтересовались.

– Ох, Рози, какая ты глупышка, – ответила она. – Разве непонятно? Ты похожа на видение девственного девичества. Все чтут девственность, даже если сами ее и не блюдут.

Она отпила из бокала.

Что ты хочешь сказать? Она бросила на меня насмешливый взгляд.

– В моем мире, дорогая, скорее принимается как данное то, что мужчины, а иногда и женщины сбиваются с пути. Не все могут сохранять такую благопристойность, как мама. Это несовременно. Но ты – ты должна это лелеять.

Она махнула рукой, указывая на мой наряд девочки из монастыря.

Моему лицу стало жарко, и я встревожилась, что покраснею. Возможно, Хильди подумает, что я скромница.

Хильди продолжала:

– Бедная мама, правда, так беспокоится за Фрэнка. Он всегда был ее любимцем. Она закрывает глаза на большую часть его выходок, но, думаю, она волнуется, что он подхватит сифилис или еще что-то. Это будет настоящим шоком, даже для ее обожаемого Фрэнки.

Я не знала, что такое «сифилис», и подумала, что это какая-то городская болезнь, но меня замутило при мысли о том, как Фрэнк меня трогал, и о наших отношениях в постели. В то мгновение я представила себе, как бы все на меня смотрели, если бы знали правду. И, несмотря на то что у меня от этого кружилась голова и волнующе подташнивало, я не могла позволить, чтобы оно так и продолжалось. Если все узнают… если узнают, меня не