Солнечный камень - Алекс Рудин

раз притопнул, как будто случайно — никакого результата!

Вот чёрт! Оля права — вся эта затея с самого начала была чистейшей авантюрой! Лучше бы я сюда ночью с монтировкой пришёл.

Остынь, одёрнул я себя. Ещё не хватало, чтобы тебя поймали ночью с монтировкой в чужой квартире. Самое правильное решение — прийти сюда днём, под удобным предлогом и в большой компании. Наверное, предлог можно было придумать и получше. Но я ухватился за первое, что пришло в голову.

Убрав с окна паутину, я протянул тряпку Мишане.

— Прополощи на кухне.

— Сейчас.

Мишаня, тяжело ступая, вышел из комнаты. А я ещё раз подпрыгнул на подоконнике.

— Что ты там танцуешь? — одёрнула меня бдительная соседка. — Развалишь дом! Он у нас старый, ремонта с послевоенных лет не было.

Развалишь его, как же!

Я переступил с подоконника на табурет и со вздохом разочарования спрыгнул на пол.

— Мишаня, ты где там?

— Кран на кухне не работает, — ответил Мишаня. — И раковина посудой забита.

— Ох, горе моё! — вздохнула соседка. — Давай сюда тряпку! Сейчас у себя прополощу.

Она снова вышла из комнаты.

— Что вы там разглядываете? — спросил я Олю, которая склонилась над альбомом.

— Тут очень интересные фотографии, — ответила она. — Оказывается, прадед Станислава Генриховича родом из этих мест. Кажется, даже был дворянином. Но ещё до революции переехал в Россию, да так и остался. Вот, посмотри!

Она показала мне изрядно пожелтевшую чёрно-белую фотографию, на которой был изображён худой мужчина средних лет с печальным лицом и орденской лентой через плечо.

— Похож, — оценил я.

— Да ну тебя! — возмущённо фыркнула Оля. — Станислав Генрихович! Можно я возьму одну фотографию для нашей стенгазеты? У нас в экспедиции есть фотограф, он её переснимет, а я верну вам оригинал.

— Бери хоть все! — махнул рукой дядя Слава. — Хорошая ты девка! Не то, что мой Митька! Уехал — и носа не кажет к отцу!

Тут вернулась соседка с целым ворохом разноцветных мокрых тряпок и тазиком. На дне тазика плескалась вода.

— Некогда мне с вами прохлаждаться! — строго сказала она. — Ужин скоро. Как закончите — тазик и тряпки верните!

— Непременно вернём, — сказал я. — Мишаня! Полезай теперь ты на подоконник. А я буду тебе тряпки подавать.

Мишаня тяжело взгромоздился на табурет и перешагнул на окно. Доска под ним прогнулась с еле слышным треском. Наверное, этот треск слышал только я. Оля и дядя Слава снова увлеклись разговором, а соседка уже повернулась к двери.

— Начинай сверху, с самых углов, — сказал я Мишане. — А низ я домою.

Мишаня привстал на цыпочки, силясь дотянуться до полукруглого верха оконной рамы.

И подоконник под ним лопнул с оглушительным треском!

Мишаня пошатнулся, и чуть не рухнул вниз, но я вовремя его подхватил!

— Сломали-таки! — взвизгнула соседка. — Комсомольцы! А кто теперь чинить будет?

Севка встрепенулся, Оля тоже вскочила. Только дядя Слава остался сидеть, глядя в альбом с фотографиями. На ущерб, нанесённый его имуществу, он не обратил никакого внимания.

— Починим! — ответил я соседке. — Мишаня, слезай!

Мишаня с моей помощью перебрался на табурет. А я попытался приподнять доску подоконника. Она лопнула как раз по местам старых пропилов.

Доска поддавалась, но не до конца. Я нажал сильнее и услышал скрип, который издаёт гвоздь, вылезая из треснувшего дерева.

Я отставил доску к стене и запустил руку в пустое пространство под подоконником. Там, в пыли и паутине я нащупал небольшую деревянную шкатулку.

— Глядите, что здесь! — сказал я, доставая шкатулку.

— Ого! — воскликнул Севка, и первым оказался возле меня. — Ничего себе! Дай посмотреть!

— Сейчас, — ответил я и осторожно открыл шкатулку.

Внутри, как я и ожидал, лежало письмо. Я знал его наизусть — в прошлой жизни несколько дней провёл за его прочтением и переводом.

* * *

Апрель 997-го года. Деревня пруссов — святилище Ромове

Вилкас спустился с крыльца отцовского дома и прошёл в конюшню. Вождь сейчас всецело занят спорами с ближайшими советниками, и не вспомнит про сына до вечера. Да и тогда не удивится его отсутствию.

Давно прошли те времена, когда Вилкас нуждался в присмотре. Когда ему исполнилось четыре года, его посадили на коня. В пять лет он впервые взял в руки оружие, а в семь — рукоять кормового весла. Несмотря на молодость, Вилкас успел поучаствовать в нескольких стычках с куршами и ятвягами, ходил в поход на ливов и знал, что такое бой, кровь и смерть. Уже два года отец доверял ему управлять деревнями самбов, разбросанными вдоль побережья. Только внимательно выслушивал отчёты и иногда давал совет. Но чаще — одобрительно кивал головой.

Давным-давно Вилкас отвык каждую ночь проводить дома. Вечно в разъездах, он ночевал то в рыбацком сарае на груде старых сетей, пропахших рыбой и солью, то в хижине охотника на высохших шкурах, от которых несло прелой кожей. А то и просто под кустом у небольшого костерка, разведённого в углублении, чтобы посторонний глаз не заметил.

Вилкас потрепал по морде своего гнедого жеребца. Жеребец фыркнул, потянулся мягкими губами за пазуху к хозяину. Улыбнувшись, Вилкас достал половину ячменной лепёшки, отломил кусок и скормил жеребцу с ладони.

— Хороший, хороший, — шептал он, седлая коня. — Сейчас поедем, разомнёмся.

Взяв коня за повод, Вилкас вывел его за ограду и одним лёгким движением взлетел в седло. Затем пустил жеребца лёгкой рысью, как и подобает сыну вождя.

И только когда миновал ворота, и частокол деревенской стены скрылся из вида — только тогда Вилкас пустил коня шагом, а сам сгорбился в седле и задумался.

Небывалое пришло в их деревню. Приплывшие с юга люди в рясах склоняли отца к святотатству. А отец, вместо того, чтобы прогнать их или принести в жертву богам, слушал и хмурился. А выслушав — созвал совет.

И теперь, покачиваясь в седле, Вилкас тщательно вспоминал каждое слово, каждый жест пришельцев.

С раннего детства сын вождя, он и сам мыслил как вождь. Поневоле примерял на себя отцовскую роль. Не всегда это было просто. Порой — тяжело до одури. То пограничные распри с соседями. То неурожай или плохой улов. Или торговый караван пограбят лихие люди. Со всем надо справляться, везде принимать меры.

Вилкас справлялся, превозмогая себя. И знал,