Невероятные происшествия в женской камере № 3 - Кира Ярмыш

Постепенно все успокоились и замолчали – кто-то спал, кто-то читал. Аня забралась под одеяло с головой, оставив маленькую щелочку, и тоже сделала вид, что дремлет. На самом деле, лежа в густой одеяльной полутьме, она водила пальцами по рукам от локтя к запястью и обратно – по чистой коже пальцы скользили, не встречая сопротивления, а на шрамах как будто запинались. Этим шрамам было больше десяти лет, и Аня знала их наизусть, но до сих пор испытывала оторопь: в ней смешивался страх, жалость к себе и отвращение.

Резать руки она планировала обстоятельно: размышляла об этом несколько недель и тщательно выбирала инструмент. Вроде бы казалось очевидным, что нужно лезвие, но где его взять, Аня не знала. Выломать из бритвенного станка? Из канцелярского ножа? Эти варианты казались ей несерьезными и в смысле потенциального ущерба, и в смысле торжественности предприятия. Обычный нож тоже не подходил. Аня внимательно осмотрела все кухонные ножи, что были в доме, но они казались ей недостаточно острыми, чтобы сделать на коже тонкий глубокий разрез. Один, впрочем, подходил, но был такой величины, что Аня боялась, что отрубит им руку целиком. Перебрав все доступные варианты, она испытала досаду: резать вены казалось ей такой попсой, что о механике процесса она даже не задумывалась – а в ней, оказывается, таились непредвиденные трудности.

Аня тогда приехала на свои первые университетские каникулы домой – стоял февраль, в ее родном южном городе было уныло и слякотно. Квартира, в которой она выросла, казалась невозможно маленькой, почти игрушечной. В детстве Аня считала, что живет в огромном доме с запредельными потолками, высоченными книжными полками и картинами, развешанными на недосягаемой высоте. Впервые переступив порог своей квартиры после отъезда в Москву, Ане показалось, что она вошла в кукольный дом. Бродя по комнатам, она чувствовала себя Гулливером. Дверные косяки казались такими низкими, что Аня испытывала желание наклонить голову, проходя в дверь; до любой полки можно было дотянуться рукой; картины висели на уровне глаз. В комнатах, которые раньше казались Ане просторными, теперь она чувствовала себя как слон в посудной лавке.

Впрочем, не только квартира – даже сам город стал как будто меньше. В детстве Ане казалось, что здесь повсюду огромные расстояния, а теперь – что до любого места рукой подать. Улицы были пустынными. Дома – редкими. Находиться в городе было неинтересно, к тому же друзей у нее тут не осталось, поэтому целыми днями Аня в основном сидела дома и читала, только изредка выбираясь с мамой в центр по делам. Одиночество действовало на Аню очищающе. Постепенно из ее головы исчез посторонний шум, порожденный людьми, оставшимися в Москве, и переживаниями, с ними связанными. По мере того как остальные мысли стихали, укреплялась только одна: где взять лезвие.

Ответ нашелся сам собой: как-то вечером они с мамой возвращались из магазина и в переходе остановились возле киоска, чтобы купить батарейки. Там продавалась всякая всячина, и вдруг на витрине Аня увидела крохотную коробочку с бритвенными лезвиями. Она была такая аккуратная, маленькая, черная, что Анино сердце мгновенно ушло в пятки. Это было то, что нужно.

Купить лезвия при маме Аня не могла и следующие два дня провела, постоянно мысленно к ним возвращаясь. Киоск, где они продавались, словно был подсвечен в ее воображении, пока весь остальной город тонул в темноте. Проблема заключалась в том, что Аня все каникулы демонстрировала стойкое нежелание выходить лишний раз из дому – встречаться ей было не с кем, погода была плохая, никаких дел у нее не было. Придумать теперь правдоподобную причину поехать в центр одной оказалось непросто. При этом Аня изнывала при одной только мысли об обладании этой черной коробочкой. Ясно было, что поближе существуют другие переходы с другими киосками и коробочками, но Ане мучительно хотелось только ту самую.

Наконец она решилась – буквально выпросила у мамы какое-то задание в городе и отправилась за лезвиями. Киоск работал, коробочка была на месте. Краснея до ушей и не поднимая глаз на продавца, она ткнула в нее пальцем. Когда коробочка перекочевала к ней в руку, Аня испытала такое удовлетворение, что практически бросилась наутек: казалось, что ее намерения были написаны у нее на лице. Лезвия Аня положила в карман и не притрагивалась к ним ни в автобусе, ни весь день дома. Момент, когда она впервые откроет коробочку, казался ей таким интимным, что невозможно было допустить, чтобы его кто-то увидел. Только поздно ночью, когда мама уже пошла спать, Аня достала коробочку. В ней лежало пять тоненьких серебристых лезвий, каждое завернутое в дымчатую бумагу. Одного взгляда хватало, чтобы понять, какие они острые. Аня, затаив дыхание, разворачивала их по очереди, как подарки, рассматривала и клала обратно – время для них еще не пришло. Потом она спрятала их в рюкзак и заснула, чувствуя волнующее предвкушение.

Когда именно в ее голове поселилась мысль порезать руки, Аня не помнила, но точно знала, откуда она взялась. Почти год назад, когда она еще не поступила в университет, жила дома и ходила на курсы английского, Женя в очередной раз подвозила ее домой. Она рассказывала про свою давнюю неразделенную любовь – Аня с трепетом ловила каждое слово, сравнивая с собственной, которую чувствовала к Жене. Женя о любых вещах – чудовищных, смешных или проникновенных – говорила с будничной интонацией. В тот раз она сказала: “Я поняла, что так зациклилась на другом человеке, что мне нужно, чтобы со мной произошло что-то плохое. Например, сильно заболеть. Тогда бы я снова могла начать думать о себе”.

Аню это поразило. Она никогда не испытывала зацикленности на другом человеке и не понимала, каково это – желать зла самому себе. Она вообще не могла понять, как можно настолько тяготиться чувством, чтобы мечтать прервать его любой ценой. Своим собственным она больше не тяготилась – поездка на кладбище что-то изменила в ней. Пережив концентрированный стыд, Аня выработала к нему иммунитет. Ей казалось, что она мучительно перевалила через огромную гору и теперь мчится вниз – легко, без тревог и страхов. Все отныне было правильно: она сама была нормальной, хоть и необычной, ее любовь к Жене была естественной, пусть и не взаимной. Аня чувствовала себя такой окрыленной впервые в жизни и не могла представить, как можно отказаться от этого чувства добровольно.

Женя, однако, была немыслима во всем, и Аня давно не позволяла себе относиться к ее словам критически. Она решила считать их непреложной истиной – не надо пытаться постичь, надо просто запомнить.

В Москву через несколько месяцев она уезжала счастливой и полной надежд: ее ожидала самостоятельная жизнь, которую она представляла себе нескончаемым праздником и приключением. Чувство к Жене за это время как-то сгладилось в ней – точнее, как будто вросло внутрь и лишилось опознавательных черт любви. Аня не испытывала ревности, тоски, метаний, не чувствовала обязанности быть верной. Внутри нее постоянно было разлито безмятежное тепло. Ей казалось, что эта любовь стала самым лучшим качеством ее характера, несокрушимым моральным стержнем, вокруг которого строится ее личность.

В Москве Аня моментально очутилась в новой реальности. У этой жизни не было ничего общего с той размеренностью, к которой она привыкла в родном городе. Не то чтобы все сразу пошло наперекосяк, но стремительность, с которой на Аню обрушивались новые события и переживания, буквально не оставляла возможности перевести дух.