Зима мести и печали - Александр Аде

Я пожираю вторую пиццу с колбасой, а Сверчок деликатно покусывает пирожок с печенью, прихлебывает чай и размышляет вслух о том, что для процветания государства нравственность важнее экономики.

– … Есть четыре показателя здоровья общества: цель, нравственность, порядок и отношение к труду… – последние слова он произносит, отбивая такт указательным пальцем.

Подает голос мобильник, и в мое ухо втекает густой басок Акулыча:

– Грустные новости, сэр. Капитан, единоутробный брат Степы, во время обоих смертоубийств – Царя и Марго – наш замечательный городок не посещал. Потому как доблестно служил в своей тьмутаракани и из расположения части не отлучался. Алиби, Королек, оно и в Африке алиби. Желаю дальнейших успехов, пернатый дружок…

Голос Акулыча обрывается и пропадает, проглоченный незримым эфиром, и Сверчок, нетерпеливо дожидавшийся, когда я закончу разговор, тут же принимается развивать свою фундаментальную мысль. Рассеянно киваю, а сам думаю: ну что ж, прокол. Впрочем, на вариант с капитаном я не надеялся. Я уже знаю с гарантией этак процентов восемьдесят, кто заказал Царя. Но сейчас главное не это. Главное – отыскать того, кто убил Илюшку, и я уже догадываюсь, как на него выйти, хотя мне самому эта возможность кажется фантастической.

– А что, – заявляю неожиданно для самого себя, – если сейчас за наш столик сядет убийца моего сына? Как тебе такой вариант?

Сверчок застывает с разинутым ротиком, его глазки смотрят беспокойно и печально.

– Пойми, он где-то рядом, иногда мне даже кажется, что ощущаю его дыхание. Может быть, он сейчас здесь и преспокойненько набивает брюхо.

Словоохотливый Сверчок не находит, что сказать.

– Извини, что перебил, – говорю я.

Облизав губки и пригладив жидкие седеющие усики, Сверчок продолжает витийствовать, а я, как в омут, погружаюсь в свои мысли…

* * *

Уже более получаса Руслан сидит за столиком дорогого ресторана, выкуривая одну сигарету за другой и делая вид, что кейфует, разглядывая стены, внизу обшитые дубовыми панелями, а выше имитирующие убранство старинного особняка: позолоченная лепнина на бледно-лимонном фоне, копии картин Рубенса и Ван Дейка. Пробивающаяся сквозь гардины полоса света озаряет живот и пухлые ножки рубенсовского ангелочка, согнувшегося под тяжестью фруктов.

Кофе Руслана давно остыл. Он в ярости. «Вонючая толстозадая шлюха, думаешь, если твой уголовный папашка нашинковал кучу бабла, то можешь заставить меня ждать сколько вздумается?»

У него уже есть собственного сочинения сценарий фильма, который он мечтает снять в Москве. Два года живет этой картиной, даже видел ее во сне, ярко, как наяву. И на столичной киностудии с ребятами договорился, нужны только деньги, презренные бумажки.

Но где же толстуха? Он с наслаждением представляет, как получит приз в Венеции или Каннах, почему бы и нет? Вот тогда-то он, одетый в смокинг и при бабочке – бабочку он смакует с особым сладострастием – скажет ей презрительно: «Пошла вон, жирная сука!» Он врежет ей за все! За эти часы ожидания, за усилия, которые делает над собой, удовлетворяя ее в койке ради вонючего бабла!

Несколько раз прокручивает он ослепительное видение своего триумфа, испытывая при этом злобное блаженство, – и вздрагивает, когда за его столик присаживается крупный русоволосый мужчина в безупречном костюме.

– Занято, – коротко бросает Руслан.

Но тот не двигается с места, с невозмутимой усмешкой глядя на него блестящими коричневыми глазами.

– Здесь полно свободных мест, а я жду человека, – уже раздраженно заявляет Руслан.

– Не дождешься. Я – ее муж.

Подозвав официанта, мужчина заказывает две рюмки коньяка, себе и своему визави.

У Руслана возникает острое желание ущипнуть себя за руку. Официант приносит на подносе стопочки. Людмилин супруг поднимает свою:

– За встречу.

Руслан машинально пьет. Сон продолжается, обретая терпкость и обжигающий огонь прокатившегося по гортани напитка. Ореховые глаза мужа Людмилы смотрят на него поверх стопки мягко, почти дружелюбно.

– Меня, как понимаю, ты видишь впервые. Серьезное упущение. Мужей своих любовниц надо знать в лицо. Зато я подсуетился. Месяц назад заметил, что моя дурочка-жена вроде бы не в себе, и сразу нанял сыча. И выяснил, что она, голубушка, мне изменяет. С тобой. Ревновать не стал – к Людке я особой страсти не испытываю. Но и развод мне не нужен. Мы оба, я и ты, хотим от этой телки одного – хрустов. Если б дело было в ней самой, отдал бы без слов, с детишками в придачу, хотя они-то мне дороги, свои все-таки. Но ведь я могу еще склепать. А башли не отдам, шалишь. Не скрою, была мыслишка: попрошу-ка я своих ребят, чтобы подкараулили тебя и доходчиво объяснили, что нехорошо зариться на чужое добро…

– Угрожаешь? – усмехается Руслан. Ошеломление прошло, теперь ему даже весело.

– Какое там, ненавижу насилие. Я мирный обыватель и хочу, чтобы ты понял меня. Мы же интеллигентные люди. Отступись.

– А если нет?

– Не будем о грустном, – муж Людмилы вздергивает брови над смеющимися глазами, швыряет на стол деньги, встает и вдруг, припомнив, интересуется: – Признайся, небось, морочил моей дуре голову: вы, дескать, с ней Руслан и Людмила и созданы друг для друга? Угадал? Вот баба, мозгов, как у курицы, а романтики хоть отбавляй.

Оставшись один, Руслан закуривает и заказывает кофе. Он не трус, азартен и обожает крутой драйв. Связавшись с Людмилой, он отлично понимал, что эти «шалости» могут скверно для него обернуться, но не колебался ни минуты: уж слишком велик куш.

Теперь все летит к черту. Он так мечтал снять этот фильм – не масскультурную дешевку, нет – жестокий, напичканный до отвала однополой любовью и фрейдизмом, тоскливый и безысходный. Такой, что всякие Копполы зарыдают от зависти. Им ведь там, в зализанной Европе и пластиково-никелированных Штатах далеко до русского размаха страстей, святости и греха.

Неужели с фильмом покончено навсегда? Из Руслана вырывается короткий полувой-полустон, услышав который, официанты переглядываются и обмениваются улыбками.

* * *

Новый владелец корпорации, заступивший на место Кота, призывает меня к себе, в бывший котовский кабинет.

Он восседает в кресле усопшего тестя, всей своей уверенной позой как бы утверждая: я здесь всерьез и надолго. Да, царь Борис – это звучит гордо, тем более что фактура у мужика подходящая, крупногабаритная. Не шкаф даже, а целый шкаф-купе. Такие словно рождаются генеральными директорами и председателями чего-нибудь. Он уже успел снять со стены громадный холст с меланхоличным осенним лесом и повесить небольшой портрет президента.

Поигрывая «паркером» с золотым пером, он вроде бы намеревается дать мне задание и даже повелительно и небрежно произносит вводные слова. Но его прерывают. В дверь вплывает облаченная в черное увесистая вдова Кота, тяжело давя паркет толстыми ногами в красных сапожках.