Тираны России и СССР - Эдвард Радзинский

Булгаков, как и все знаменитые писатели, был все время «под колпаком» НКВД и окружен стукачами. Всеведущий Хозяин не мог не знать о странном романе, который часто читался вслух гостям на булгаковской квартире, но восхищение Булгакова деяниями странного дьявола, видимо, понравилось Хозяину.

Может быть, поэтому и возникла у Сталина идея заказать пьесу о Вожде Михаилу Булгакову?

Между тем жена Булгакова продолжает описывать ужасы 1937 года.

«6 июня. Прочла „Правду“… бросилась будить Мишу… Арестовали директора МХТ Аркадьева… Художник Дмитриев (которому он обещал новую квартиру) дико хохотал, рассказывая, как Книппер-Чехова… не в силах говорить, сунула ему газету с сообщением об Аркадьеве. Миша все показывал, как Книппер в белом пеньюаре заламывала руки».

Они уже смеются! Ужас расстрела потрясает только женщину XIX века — старомодную вдову Чехова… Новое поколение интеллигенции выбирает смех. И в этом смехе — уже что-то дьявольское…

«12 июня. Сообщение в „Правде“ о том, что Тухачевский и все остальные приговорены к расстрелу».

В это нероново время бесконечной крови и исчезновения людей она также описывает бесконечные «вечеринки до утра…с розыгрышами, гостями», как они ездят на Москву-реку, катаются на байдарках — в эту «жару невыносимую» кровавого лета…

Но как они ни заглушают ужас перед бесконечной расправой, вершившейся Воландом, как ни уговаривают себя, что «гибнут гадкие люди», именно тогда к веселящемуся Булгакову, как записала жена в дневнике, «опять вернулась боязнь ходить одному по улицам».

Это было время, когда газеты печатали бесконечные приветственные отклики советских писателей на процессы. Пастернак, пожалуй, был единственным, кто посмел отказаться поставить свою подпись под требованием о расстреле «гадин, предателей и шпионов». Беременная жена умоляла, бросалась в ноги, но поэт был неумолим… И все-таки Хозяин разрешил ему жить. Пока.

Но Мандельштаму он не простил, хотя тот пытался защититься, даже написал стихи, прославляющие Вождя… Однако бывший поэт этих плохих стихов не принял — но не забыл про хорошие. Он чистил страну и не мог оставить в ней человека, открыто оскорбившего Богосталина. Мандельштама арестовали в майские праздники — в разгар народного пьяного гулянья 1 мая 1938 года.

Есть много страшных легенд о его смерти.

В лагере безумный вечным безумием поэта Мандельштам, этот большой ребенок, быстро превратился в живого мертвеца. Тифа он не выдержал. Его солагерник Юрий Моисеенко рассказывал: «Дня четыре тифом болел, лежал без движения, у него, извините, из носа текло, и он уже не вытирал, лежал с открытыми глазами, молчал, левый глаз дергался, он молчал, а глаз подмигивал. Может быть, от мыслей, не мог же он доживать, ни о чем не думая».

Молча, в лагерной грязи и боли, уходил великий поэт XX века.

Булгакова отметила арест Мандельштама в дневнике — без комментариев. В то время она была счастлива: именно тогда ее мужу заказали пьесу о Сталине…

Как конец большевизма восприняли террор и многие в эмиграции. Вспоминали предсказание В. Шульгина в книге «1920 год»: «Ленин и Троцкий не могут отказаться от социализма. Они должны нести этот мешок до конца. Тогда придет некто. Он будет истинно красным по волевой силе и истинно белым по задачам, им преследуемым. Он будет большевик по энергии и националист по убеждению».

Г. Федотов в журнале «Современные записки» писал: «Это настоящая контрреволюция, проводимая сверху… Марксистская символика еще не упразднена и мешает видеть факты: Сталин и есть красный царь».

Именно в эти годы террора возвращается из эмиграции писатель Куприн. И Прокофьев решает окончательно вернуться в «Большевизию». Приехав, он сочиняет балет «Ромео и Джульетта», музыкальную сказку «Петя и Волк». Но террор воспитывает. И уже в 1937 году он пишет «Кантату к 20-летию Октября» — на тексты Маркса, Ленина, Сталина… В следующем году Прокофьев знакомится с молоденькой Миррой Мендельсон. Начинается бурный роман, композитор женится. Теперь Хозяин спокоен: Прокофьев вернулся навсегда.

Кроме идейных мотивов одобрения террора, был еще один, страшный и простой: бытовой. Воланд в романе Булгакова, глядя на московскую толпу, говорит с печальной усмешкой: «Обыкновенные люди, только квартирный вопрос их испортил».

Население Москвы ютилось в перенаселенных комнатах. Каждый арест означал «освободившуюся жилплощадь». И люди, счастливо ею овладевшие, уговаривали себя: прежние жильцы пострадали заслуженно.

Актриса Вера Юренева рассказывала мне: когда она въехала в квартиру, на плите стоял еще теплый чайник… Семьи арестованных часто покидали жилище, не успев забрать скарба. Там, куда их отправляли, было все казенное.

Хозяин строил единое общество «довольных». И оттого должен был решить: что делать с семьями «врагов»? В идиллическое время первых процессов проблему решали отречением: жена и дети публично клеймили отца семейства. Но воспитанный на Кавказе, где родовая месть — быт, он боялся воспитать своих будущих убийц. И как всегда, решил проблему по-революционному.

По инициативе Ежова (конечно же, не Хозяина!) было принято секретное постановление Политбюро от 5 июля 1937 года. Теперь жены осужденных «врагов народа» заключались в лагеря сроком до 8 лет. Их дети в возрасте до 15 лет передавались на государственное обеспечение (то есть в ужасающие детские дома). О детях после 15 лет — «вопрос решался индивидуально» (то есть их отправляли в те же лагеря).

Так началось второе после Октября уничтожение аристократии — на этот раз советской. В июне 1937 года жена и дочь Гамарника были сосланы в Астрахань, вместе с ними семьи Тухачевского, Уборевича и других. Там все жены вскоре были арестованы, детей отправили в астраханский детский дом. Совсем маленькие Мирра Уборевич, Вета Гамарник и Света Тухачевская попали туда — после домашней жизни с экономками и няньками.

Секретарь Курского обкома ВЛКСМ П. Стукалов, призывая гнать из комсомола детей «врагов народа», требовал, «чтоб ненависть к ним кипела, чтоб рука не дрогнула»… Так что отношение к этим несчастным в детском доме можно себе представить.

Арестованы были и подросшие дети ленинских сподвижников — те, кого когда-то ласкали Ильич и Коба, — дети Зиновьева, Каменева и других. И сгинули в лагерях.

В беседе с Молотовым Чуев спрашивает:

— Хрущев рассказывал о вас: «Принесли список женщин, осужденных на 10 лет. Молотов зачеркнул и написал около одной: „Высшая мера наказания“».

— Такой случай был, — говорит Молотов.

— А что же это за женщина такая?

— Не имеет значения, — отвечает Молотов и поясняет: — Они должны были быть в какой-то мере изолированы, а так они были бы распространителями жалоб всяких, суеты и разложения…

Да, «рука не дрожала»…