Омытые кровью - Сергей Иванович Зверев

туман. Утро было немножко зябкое, но вскоре прохладу сменит жара.

На полянке выстроили всю семейку в ряд.

– Ну что, граждане мироеды. Каяться будем в зверствах? – деловито осведомился прогуливающийся перед строем Пупырышкин.

– Так Христом Богом клянусь, не мы это! – в сотый раз завопил отец семейства. – Вот и сыновья мои скажут!

– Ввиду отсутствия раскаянья, в соответствии с чрезвычайными правами ОГПУ, постановляем – кулацкое кубло расстрелять. Приговор привести в исполнение незамедлительно. Начинайте, Александр Сергеевич, – обернулся ко мне Пупырышкин.

Я резко выдернул за руку из строя младшего сына кулака – самого тщедушного, растерянного, на вид ему было лет восемнадцать. Толкнул его вперед, тыкая в спину стволом револьвера.

Шел кулачонок на заплетающихся ногах. Пару раз упал. Шмыгал носом. Но отважно молчал, не унижая себя мольбой о прощении. Молодец.

Мы спустились, скользя по влажной от росы траве, в овраг. Там я развернул его лицом к себе и грозно произнес:

– Ну что, выкормыш кулацкий. Судьба злодейка, а жизнь копейка. Последний раз спрашиваю – говорить будешь?

– Так нечего сказать!

– Ну, тогда не обижайся!

Парнишка как-то обмяк, глядя на меня обреченными глазами пришедшей на убой коровы.

Грохнул выстрел. И послышался сверху леденящий кровь отчаянный женский вопль, что-то типа «Кровинушка моя».

Я ткнул ногой лежащее тело. И усмехнулся. Ничего, очухается.

Перед тем как выстрелить в воздух, я нанес парню отработанный удар лодочкой – сжатой ладонью, как дядя Сева обучал, да по голове, в определенное место. Хороший прием, когда сила есть, не хочешь противника калечить, а надо его просто отключить. Так что проваляется младший Авдеенко несколько минут.

Повязал я ему руки и ноги веревкой, чтобы, очнувшись, ненароком не убежал. Кляп бы еще засунуть, но вещь опасная, задохнуться может.

Вернувшись к главному месту действа, я, глядя на кулацкую семью, деловито осведомился:

– Кого следующего?

А дальше пошли сопли, вопли. Конечно, блеф это был. И нарушение социалистической законности. Такие фокусы не практикуются уже давно. Но память о подавлении тамбовского мятежа у меня еще была жива. И тогда старый добрый трюк срабатывал стопроцентно. Вообще, когда в тебя целятся и вот-вот выстрелят, чаще логика отключается, а руководят человеком, особенно неопытным, чувство отчаянья, паника и желание выжить любой ценой.

Жена кулака вцепилась в своего благоверного и заорала:

– Говори, ирод! Все говори! Хочешь, чтобы всех детей перестреляли!

Захар попытался отскочить от нее, потом животом снес жену, так что та упала и зашлась в крик:

– Ирод! Признавайся!

Едва слышно кулак прохрипел:

– Застрелил оглоеда я! И еще раз застрелил бы, зарубил, зарезал! Потому что ненавижу всех вас, совдепию!

Ну вот, взаимопонимание и нужный градус откровенности достигнуты.

Растащили мы семейку по разным местам, чтобы не слышали друг друга. И прямо здесь, на месте, картина стала ясной. Убивал Захар вместе со старшим сыном. Остальные члены семьи были в курсе, но непосредственно не участвовали.

Потом кулацкая жена сыпала проклятиями в мой адрес:

– И тебя, как скотину чумную, расстреляют! Как ты мою кровинушку!

– Да ничего с твоей кровинушкой не стряслось, дура баба, – отмахнулся я.

И тут из оврага привели согнувшегося, еле волочащего ноги пацана.

Женщина тут же замолчала. А потом как-то безжизненно произнесла:

– Живой.

И, вытирая слезы рукавом, выдала, обращаясь ко мне:

– Спасибо тебе! Пощадил! Молиться за тебя буду!

Этот сумасшедший дом раздражал страшно. Но цели мы своей достигли. Убийство раскрыто. Где спрятан обрез – нам показали. И в тот же день мы отправились в Углеградск, везя с собой толпу арестованных – семью Авдеенко, дьяка и до кучи еще пару кулаков, занимавшихся антисоветской агитацией. Кто-то под расстрел пойдет. Кто-то поедет на выселки. Жестокая справедливость.

Поздним вечером я решил еще разок переговорить с Авдеенко. Пока он еще на нервах, может, удастся выдавить из него какую-то информацию. Его привели в мой кабинет. И он сидел, понурившись, на стуле, сложив в замок руки и смотря куда-то в угол, хотя я уверен, что там не было ничего, заслуживающего его внимания.

Неожиданно он замогильным голосом проговорил:

– Эх, надо было вовремя к Атаману уходить. Припозднился.

– Что ж ты так? – усмехнулся я.

– Да хотел счеты свести… Вот ты думаешь, твоя взяла? Да окстись, изувер. Твоя, балаболки совдеповской, никогда не возьмёт. Скоро Атаман золото-то найдёт. На него ружей да пулеметов для народа у французов купит. И конец тогда твоей власти.

Я аж подался вперед, схватил кулака за плечи:

– Что о золоте знаешь?

– Что оно царское, – с какими-то безумным нотками засмеялся Авдеенко. – И оно вас, кровопийц, с наших краев погонит.

– И кто же тебе такое сказал?

– Да люди говорят. Люди, которых ты, аспид ядовитый, за людей не считаешь! Жди! Скоро попляшешь у Шустова в петле! Готовься!

Я и готовился. Чувствовал, что Атаман вскоре сделает очередной кровавый ход. И, как всегда, там, где не ждали не гадали…

Глава 23

С раскрытием убийства председателя сельсовета мы справились. Но на нас еще висело убийство инженера Синицына, которое сдвигаться упорно отказывалось. Мотив преступления мог быть абсолютно любой, и не наблюдалось ни одного факта, который его хотя бы приоткрывал.

В Углеградск вернулся Ветвитский. И под предлогом «взять что-нибудь почитать» я решил воспользоваться его приглашением и навестить на дому. А там попытаться выудить какую-то информацию по его убитому соратнику.

Было позднее воскресное утро. Я взял под мышку томик Диккенса. Прочитал я эту книгу о страданиях английского простого народа с интересом. И еще сильнее укрепился во мнении, что где буржуи и аристократы, там только горе и нищета народная.

На четвертом этаже бывшего доходного дома Ветвитскому выделили квартиру аж из трех просторных комнат – кабинет, спальная, каморка для прислуги, а также ванная с угольной горелкой. Дом считался весьма престижным, здесь жили представители городских властей и руководство шахтоуправления. При этом второй секретарь горкома ВКП (б) теснился в одной комнате в длинной коммуналке. Одно только проживание здесь считалось признанием крайней полезности жильца для нашего общества и советской экономики.

Принял меня Ветвитский с искренней радостью.

– Ну наконец-то вы посетили меня в моей берлоге, – крепко пожимая мне руку, произнес он.

Облачен инженер был в длинный красный бархатный халат с кисточками. Сейчас в нем уже не просматривался былой задор, как тогда, в его рабочем кабинете, где он вещал мне о перспективах механизации угольных разрезов. Зато вернулись былая вальяжность и старорежимные манеры.

Да, умеет он носить одежду, подбирать запонки, изящно вытаскивать портсигар. Все же было что-то в туманном буржуазном прошлом, чего не остается сейчас – это стиль,